Книга тысячи и одной ночи. Арабские сказки - Коллектив авторов

проспал эту ночь с сердцем, свободным от нашептываний заботы, и взмолился великому Аллаху, говоря: «О господин, мудрость твоя такова, что избавляет от просьб».

А когда наступило утро и засияло солнце над холмами и долинами, везирь пришел в конюшню, и снял повязку с глаз коня, и посмотрел на них, и увидел, что это прекраснейшие из красивых глаз по могуществу владыки открывающего. И тогда везирь сказал Hyp ад-Дину: «О мусульманин, я не видел в мире подобного тебе по прекрасному умению! Клянусь Мессией и истинной верой, ты удовлетворил меня крайним удовлетворением, – ведь бессильны были излечить этого коня все коновалы в нашей стране». И потом он подошел к Hyp ад-Дину и освободил его от цепей своей рукой, а затем одел его в роскошную одежду, и назначил его надзирателем над своими конями, и установил ему довольствие и жалованье, и поселил его в комнате над конюшней.

А в новом дворце, который везирь выстроил для Ситт-Мариам, было окно, выходившее на дом везиря и на комнату, в которой поселился Hyp ад-Дин. И Hyp ад-Дин просидел несколько дней за едой и питьем, и он наслаждался, и веселился, и приказывал, и запрещал слугам, ходившим за конями, и всякого из них, кто пропадал и не задавал корму коням, привязанным в том стойле, где он прислуживал, Hyp ад-Дин валил и бил сильным боем и накладывал ему на ноги железные цепи. И везирь радовался на Hyp ад-Дина до крайности, и грудь его расширилась и расправилась, и не знал он, к чему приведет его дело, а Нур ад-Дин каждый день спускался к коням и вытирал их своей рукой, ибо знал, как они дороги везирю и как тот их любит.

А у кривого везиря была дочь, невинная, до крайности прекрасная, подобная убежавшей газели или гибкой ветке. И случилось, что она в какой-то день сидела у окна, выходившего на дом везиря и на помещение, где был Нур ад-Дин, и вдруг она услышала, что Нур ад-Дин поет и сам себя утешает в беде, произнося такие стихи:

О мой хулитель, одаренный благом

Спокойствия, вкушающий покой.

И ты б сказал, когда бы горьким ядом

Испил судьбу, беду, позор мирской:

Ах, от любви и от ее мученья

Горит душа, как будто в заточенье!

Тебя судьбы коварство пощадило,

Тебя ее удары обошли,

Так не брани того, кому судила

Судьба рыдать и говорить в пыли:

Ах, от любви и от ее мученья

Горит душа, как будто в заточенье!

Будь друг влюбленного, а не обидчик,

Его от злых упреков излечи,

Гляди и, страсть его не увеличив,

Ему страданий бремя облегчи.

Ах, от любви и от ее мучений

Горит душа, как будто в заточенье!

Я был среди других на всех похожим,

Из бессердечных был, из их числа,

И жил я под благословеньем божьим,

Пока любовь меня не позвала.

Ах, от любви и от ее мученья

Горит душа, как будто в заточенье!

Тот только знает, что есть униженье,

Любовь, безумство, горе и тоска,

Чей ум уже в полууничтоженье

И чье питье – два горькие глотка.

Ах, от любви и от ее мученья

Душа горит, как будто в заточенье!

О, сколько глаз не знают сна во мраке,

О, сколько век покоя лишены.

А на щеках извилистые знаки

Неутомимых слез проведены.

Ах, от любви и от ее мученья

Горит душа, как будто в заточенье!

Их, безутешных, жаждущих друг друга,

Минует сон, пугаясь их страстей.

Любовь одела их в плащи недуга,

Сон прогнала, исполнила скорбей.

Ах, от любви и от ее мученья

Горит душа, как будто в заточенье!

Терпенья нету, – кости истончились,

Здоровье со слезами утекло.

Мне кажется – на свете замутилось

Все то, что было ясно и светло.

Ах, от любви и от ее мученья

Горит душа, как будто в заточенье!

Беда тому, кто под крылами ночи

Томится и тоскует так, как я.

Упал он в море, волны все жесточе,

Должна погибнуть утлая ладья.

Ах, от любви и от ее мученья

Горит душа, как будто в заточенье!

Блажен, кто обойден любовной мукой,

Блажен, кто спасся от ее оков,

Кто не истерзан страстью и разлукой.

Спокойный и влюбленный – где таков?

Ах, от любви и от ее мученья

Душа горит, как будто в заточенье!

О Боже, помоги мне стать счастливым,

Меня в моей печали не забудь

И сделай твердым, сделай терпеливым,

И пособи, и милосердным будь.

Ах, от любви и от ее мученья

Горит душа, как будто в заточенье!

И когда Hyp ад-Дин завершил свои последние слова и окончил свои нанизанные стихи, дочь везиря сказала про себя: «Клянусь Мессией и истинной верой, этот мусульманин – красивый юноша, но только он, без сомнения, покинутый влюбленный. Посмотреть бы возлюбленную этого юноши, красива ли, как он, и испытывает ли она то же, что этот юноша, или нет? Если его возлюбленная красива, как и он, то этот юноша имеет право лить слезы и сетовать на любовь, а если его возлюбленная не красавица, то погубил он свою жизнь в печалях и лишен вкуса наслаждения…»

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Когда же настала восемьсот восемьдесят восьмая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что дочь везиря говорила про себя: «Если его возлюбленная красива, этот юноша имеет право лить слезы, а если его возлюбленная не красива, он загубил свою жизнь в печалях». А Мариам-кушачницу, жену везиря, перевели во дворец накануне этого дня, и дочь везиря увидела по ней, что у нее стеснилась грудь, и решила пойти к ней и рассказать о деле этого юноши и о том, какие она слышала от него стихи, и не успела она до конца подумать об этих словах, как Ситт-Мариам, жена ее отца, прислала за ней, чтобы она развлекла ее разговором. И девушка пошла к ней и увидела, что грудь Мариам стеснилась, и слезы текут у нее по щекам, и она плачет