Сюэцинь Цао - Сон в красном тереме. Т. 3. Гл. LXXXI – СХХ.

«Сон…» хорошо известен за рубежом. Он переводился (и переводится) на все основные иностранные языки. Ныне в некоторых странах (в Англии, Франции) опубликованы новые, более точные и полные переводы романа. Полный перевод его на русский язык появился еще в пятидесятых годах. В настоящее издание книги внесены значительные изменения, а стихотворная часть сделана заново. Многие места прозаического и поэтического текста уточнены в соответствии с комментариями последних китайских изданий. Читателям предстоит новая встреча с выдающимся памятником китайской классической прозы.

И. Голубев, Г. Ярославцев

О стихах в романе «Сон в красном тереме»

Погрузившись в художественные глубины пространного повествования, каковым является «Сон в красном тереме», читатель неизбежно приобщается к поэтическому богатству этого произведения и с первых же глав убеждается в том, что феномен Цао Сюэциня – это удивительно органичное соединение таланта выдающегося прозаика с талантом проникновенного поэта – философа и лирика. Поражает бесконечное количество красок, тонов и полутонов его поэтической палитры, великое многообразие стихотворных жанров, стилей и форм, тесно увязанных с языком прозы. Стихи в романе – это всегда убедительные психологические характеристики его персонажей, это патетика, образность, мудрость, афористичное выражение авторской мысли или народных речений, изящная филологическая игра; это подражания «древним образцам», тонкие заимствования эрудита, знатока классической словесности, поэтические фиоритуры мастера, содержащие то таинственное предсказание, то тревожащий душу намек; строфы и строки, в которых отдельные иероглифы или их составные части раскрывают перед образованным читателем, кому и по какому случаю они адресованы.

Значительная часть стихотворений, вошедших в роман, написана в форме ши – «регулярным» стихом с правильно чередующейся рифмой, пятисловной или семисловной строкой с цезурой соответственно после второго или четвертого слова. Стихам этим свойственна музыкальная четкость и лаконичность. Широко представлена поэзия романсового звучания – пейзажная или интимная лирика в жанре цы; неоднократно встречаются песни, похожие по форме на арии цюй из классической драмы, другие стихи песенного склада – гэ, баллады – яо. Исполнены торжественности строфы-восхваления – цзань, эпитафии – лэй. Поэт знакомит нас с духовными гимнами, похожими на заклинания, – цзи, дает пространные образцы официальных посланий, написанных в форме велеречивых прозопоэтических повествований лирико-философского толка – фу. Наряду с крупными поэт прибегает к малым стихотворным формам. Это и надписи у входов в храмы, на воротах постоялых дворов, на арках, стенах беседок и павильонов, называемые ляньэ; изречения и девизы, написанные, как правило, рукой искусного каллиграфа – шуци; стихи-загадки – дэнни, застольные экспромты – цзю-лин; парные надписи из двух или четырех строк, также имеющие характер афоризмов, поучений, девизов – их называют пяньвэнь. Поэтические подражания изящным образцам древности – песням, одам или гимнам «Книги песен» («Шицзин», XI—VII вв. до н.э.), стихам Цюй Юаня (340– 278 гг. до н.э.), Сун Юя (IV – III вв. до н.э.), Цао Чжи (192—232), Тао Юаньмина (365—427), поэтам времен Танской (VII – X вв.) и Сунской (X – XIII вв.) династий – почитались как доказательства высокого поэтического мастерства и образованности, всячески поощрялись и назывались ни гувэнь. В романе эти подражания довольно часты и всегда узнаваемы для начитанных знатоков, какими были сам Цао и его литературное окружение.

Таким образом, в одном романе органично сосуществуют стихотворные формы и стили, весьма различные по времени их возникновения в литературе. Автор этого каскада предстает не только как выдающийся писатель и изощренный стилист, не только как художник, являющий нам энциклопедическую полноту поэтических красок, но и как высокоученый филолог, в совершенстве постигший широту и глубину классической поэтики Китая.

Из послесловия к роману читателю известны перипетии жизни Цао, получившего воспитание в богатой и знатной семье в Пекине, а после ее разорения обретшего уединенный приют в Деревне Желтых листьев к западу от столицы, в горах Сяншань. Там в тишине и уединении прожил Сюэцинь последние десять или пятнадцать лет своей жизни, отдавшись писательскому творчеству, поэзии, живописи. Бедность его существования щедро вознаграждалась вниманием друзей и почитателей. Со времен учебы в казенном училище сохранили с ним дружбу братья-литераторы Дуньчэн (1733—1791) и Дуньмин (1729 – 1796). Выходцы из императорского рода Айсиньгиоро, они часто навещали убогое жилище Цао, принимали близко к сердцу нужду поэта, воспевали в стихах его талант, стойкость, трудолюбие. Так, Дуньчэн в стихотворении «Выражаю беспокойство о Цао Сюэцине» высоко оценил в нем смелого новатора, подобно танскому поэту Ли Хэ из Чангу ломающего отжившие догмы:

Люблю господина: его вдохновенная кисть,Рождая стихи, чудодейственной силы полна!

Вослед за поэтом, известным как житель Чангу,Он рушит заслоны, мешавшие прежде творить[1].

Однако «рушить заслоны» старых предрассудков и строгих запретов было совсем не легко и не просто. В годы, когда творил Цао, императорская цензура зорко следила за вольнодумцами. Поэтому и в его стихах к роману мы сталкиваемся с множественными иносказаниями, околичностями, намеками.

Среди близких друзей писателя в период его уединения в горах Сяншань были поэты, художники, каллиграфы – Сю Янь, Чжоу Лиян, Пу Вэн, Ло Цзечан, Фу Чжай, Мин Иань, И Моу. Когда гости из Пекина приезжали в горную деревушку, время шло за нескончаемыми беседами о поэзии и живописи, за веселыми застольями, неотъемлемой частью которых была игра в буриме. Но и в разлуке друзья не забывали Цао, часто обменивались с ним стихотворными посланиями. Однако о главном труде его жизни, о романе «Сон в красном тереме», содержание которого далеко выходило за рамки дозволенного, а многообразие форм не подчинялось каким-либо ограничениям, знали далеко не многие. Чьих-либо письменных упоминаний о нем при жизни поэта не сохранилось.

Только после смерти Цао Сюэциня его творение вырывается за пределы сяншаньского жилища, доходит до столицы, и название его – «Хунлоумэн» – еще с оглядкой, но произносят уже вслух некоторые покровители изящной словесности из императорского окружения. Поэты второй половины XVIII века Чжан Ицюань, Юн Чжун, Мин И тепло вспоминают о Цао, скорбят о его безвременной кончине, восторженно отзываются о романе, признают обаяние вошедших в него стихотворений. С тех пор и до сего дня произведение в целом и неотделимая от прозы его поэтическая часть находятся в центре неослабевающего внимания исследователей.

Уже в наши дни критик Цай Ицзянь отмечает, что стихам в романе отводится небывалая роль. И в «Троецарствии» («Сань го»), и в «Речных заводях» («Шуйху»), и в «Путешествии на Запад» («Сию цзи») тоже есть стихи, вложенные в уста персонажей или связанные с описываемыми событиями, однако они не столь значимы, ибо никак не влияют на развитие сюжета, не являются неотъемлемой частью общего композиционного замысла. Стихи можно и пропустить при чтении этих произведений. Однако, читая «Сон…», «ни в коем случае не следует пренебрегать стихами, ибо тогда не будут понятны те или иные моменты прозы». Китайский литературовед приводит в пример стихи из цикла «Дополнительная книга к судьбам двенадцати головных шпилек из Цзиньлина» (см. гл. пятую): «Если их не прочесть или, подобно Баоюю, прочесть, но не уразуметь, полагая, что это „не интересно“, то мы поймем лишь, что речь идет о смутном сне Баоюя, и, таким образом, сами погрузим себя в смутный сон».

А вот строки первого стихотворения из упомянутого цикла:

Луну не просто встретить в непогоду,Куда как проще тучам разойтись…

Китайскому читателю, чтобы проникнуть в сложную символику этих строк, надобно знать, что речь здесь идет о «луне в чистом и свежем небе» («вэнь»), о разноцветных «тучках, расходящихся после дождя» («цин»). Только правильно назвав составные части этой своеобразной шарады, догадливый, вернее, достаточно образованный читатель поймет, что речь в стихах идет о Цинвэнь – девушке с чистой, беспорочной душой, девушке, которую хотели превратить в рабыню. Здесь надобно расслышать стихотворное предсказание о трагической судьбе Цинвэнь, об угрызениях совести, которые суждено будет испытать Баоюю.

Как видим, даже искушенному китайскому читателю нелегко подчас уловить тайный смысл иных стихов в романе без специальных филологических знаний. Что же делать иноязычному читателю, не владеющему языком подлинника, не имеющему представления ни об особой, филологической, образности, ни о специфической символике, столь употребимых в китайской поэзии? Читателю русского перевода предлагается в таких случаях закнижный толковник в конце каждого из трех томов романа, раскрывающий, как правило, смысл сложной образности, но не пути ее возникновения. То есть комментаторы и редакторы при подготовке издания, предназначенного массовому читателю, предлагают вариант прочтения сложного текста и лаконичное примечание к нему, избегая подробных экскурсов в историю и филологию. В будущих, прежде всего научных, изданиях романа филологи, возможно, предложат глубинные изыскания там, где мы вынуждены были ограничиться общими понятиями.