Александр Афанасьев - Народные русские сказки. Том 1

Иван-царевич срядился и пошел коня доставать; отошел немало от дому и встретил старого человека: «Куда, мо́лодец, пошел? Волей аль неволей?» – «Я с тобой и говорить не хочу!» – отвечал царевич, отошел немного и одумался: «Что же я старику ничего не сказал? Стары люди на ум наводят». Тотчас настиг старика: «Постой, дедушка! Про что ты меня спрашивал?» – «Спрашивал: куда идешь, мо́лодец, волей али неволей?» – «Иду я сколько волею, а вдвое неволею. Был я в малых летах, качал меня батюшка в зыбке, сулил за меня высватать Ненаглядную Красоту, трех мамок дочку, трех бабок внучку, девяти братьев сестру». – «Хорош мо́лодец, учливо говоришь! Только пешему тебе не дойти – Ненаглядная Красота далеко живет». – «Сколь далеко?» – «В золотом царстве, по конец свету белого, где солнышко восходит». – «Как же быть-то мне? Нет мне, мо́лодцу, по плечу коня неезжалого, ни плеточки шелково́й недержалой». – «Как нет? У твоего батюшки есть тридцать лошадей – все как одна; поди домой, прикажи конюхам напоить их у синя моря: которая лошадь наперед выдвинется, забредет в воду по самую шею и как станет пить – на синем море начнут волны подыматься, из берега в берег колыхаться, ту и бери!» – «Спасибо на добром слове, дедушка!»

Как старик научил, так царевич и сделал; выбрал себе богатырского коня, ночь переночевал, поутру рано встал, растворил ворота и собирается ехать. Проговорил ему конь человеческим языком: «Иван-царевич! Припади к земле; я тя трижды пихну». Раз пихнул и другой пихнул, а в третий не стал: «Ежели в третий пихнуть, нас с тобой земля не снесет!» Иван-царевич выхватил коня с цепей, оседлал, сел верхом – только и видел царь своего сына!

Едет далеким-далеко, день коротается, к ночи подвигается; стоит двор – что город, изба – что терем. Приехал на двор – прямо ко крыльцу, привязал коня к медному кольцу, в сени да в избу, богу помолился, ночевать попросился. «Ночуй, добрый мо́лодец! – говорит ему старуха. – Куды тя господь понес?» – «Ах ты, старая сука! Неучливо спрашиваешь. Прежде напой-накорми, на постелю повали, в те́ поры и вестей спрашивай». Она его накормила-напоила, на постелю повалила и стала вестей выспрашивать. «Был я, бабушка, в малых летах, качал меня батюшка в зыбке, сулил за меня Ненаглядную Красоту, трех мамок дочку, трех бабок внучку, девяти братьев сестру». – «Хорош мо́лодец! Учливо говоришь. Я седьмой десяток доживаю, а про эту красоту слыхом не слыхала. Впереди по дороге живет моя бо́льшая сестра, может, она знает; поезжай-ка завтра к ней, а теперь усни: утро вечера мудренее». Иван-царевич ночь переночевал, поутру встал ране́нько, умылся беле́нько, вывел коня, оседлал, в стремено ногу клал – только его и видела бабушка!

Едет он далеким-далеко, высоким-высоко, день коротается, к ночи подвигается: стоит двор – что город, изба – что терем. Приехал ко крыльцу, привязал коня к серебряному кольцу, в сени да в избу, богу помолился, ночевать попросился. Говорит старуха: «Фу-фу! Доселева было русской коски видом не видать, слыхом не слыхать, а ноне русская коска сама на двор приехала. Откуль, Иван-царевич, взялся?» – «Что ты, старая сука, расфукалась, неучливо спрашиваешь? Ты бы прежде накормила-напоила, на постелю повалила, тожно бы вестей спрашивала». Она его за стол посадила, накормила-напоила, на постелю повалила, села в головы и спрашивает: «Куды тя бог понес?» – «Был я, бабушка, в малых летах, качал меня батюшка в зыбке, сулил за меня Ненаглядную Красоту, трех мамок дочку, трех бабок внучку, девяти братьев сестру». – «Хорош мо́лодец! Учливо говоришь. Я восьмой десяток доживаю, а про эту красоту еще не слыхивала. Впереди по дороге живет моя бо́льшая сестра, может, она знает; есть у ней на то ответчики: первые ответчики – зверь лесной, другие ответчики – птица воздушная, третьи ответчики – рыба и гад водяной; что ни есть на белом свете – все ей покоряется. Поезжай-ка завтра к ней; а теперь усни; утро вечера мудренее!» Иван-царевич ночь переночевал, встал ране́нько, умылся беле́нько, сел на коня – и был таков!

Едет далеким-далеко, высоким-высоко, день коротается, к ночи подвигается; стоит двор – что город, изба – что терем. Приехал ко крыльцу, прицепил к золотому кольцу, в сени да в избу, богу помолился, ночевать попросился. Закричала на него старуха: «Ах ты, такой-сякой! Железного кольца недостоин, а к золотому коня привязал». – «Хорошо, бабушка, не бранись; коня можно отвязать, за иное кольцо привязать». – «Что, добрый мо́лодец, задала тебе страху! А ты не страшись да на лавочку садись, а я стану спрашивать: из каких ты родов, из каких городов?» – «Эх, бабушка! Ты бы прежде накормила-напоила, в те́ поры вестей поспрошала; видишь – человек с дороги, весь день не ел!» В тот час старуха стол поставила, принесла хлеба-соли, налила водки стакан и принялась угощать Ивана-царевича. Он наелся-напился, на постелю повалился; старуха не спрашивает, он сам ей рассказывает: «Был я в малых летах, качал меня батюшка в зыбке, сулил за меня Ненаглядную Красоту, трех мамок дочку, трех бабок внучку, девяти братьев сестру. Сделай милость, бабушка, скажи: где живет Ненаглядная Красота и как до нее дойти?» – «Я и сама, царевич, не ведаю: вот уж девятый десяток доживаю, а про эту красоту еще не слыхивала. Ну да усни с богом; заутро соберу моих ответчиков – может, из них кто знает».

На другой день встала старуха ране́нько, умылась беле́нько, вышла с Иваном-царевичем на крылечко и скричала богатырским голосом, сосвистала молодецким посвистом. Крикнула по морю: «Рыбы и гад водяной! Идите сюда». Тотчас сине море всколыхалося, собирается рыба и большая и малая, собирается всякий гад, к берегу идет – воду укрывает. Спрашивает старуха: «Где живет Ненаглядная Красота, трех мамок дочка, трех бабок внучка, девяти братьев сестра?» Отвечают все рыбы и гады в один голос: «Видом не видали, слыхом не слыхали!» Крикнула старуха по земле: «Собирайся, зверь лесной!» Зверь бежит, землю укрывает, в один голос отвечает: «Видом не видали, слыхом не слыхали!» Крикнула старуха по поднебесью: «Собирайся, птица воздушная!» Птица летит, денной свет укрывает, в один голос отвечает: «Видом не видали, слыхом не слыхали!» – «Больше некого спрашивать!» – говорит старуха, взяла Ивана-царевича за руку и повела в избу; только вошли туда, налетела Моголь-птица, пала на землю – в окнах свету не стало. «Ах ты, птица Моголь! Где была, где летала, отчего запоздала?» – «Ненаглядную Красоту к обедне сряжала». – «Того мне и надоть! Сослужи мне службу верою-правдою: снеси туда Ивана-царевича». – «Рада бы сослужила, много пропитанья надоть!» – «Сколь много?» – «Три сороковки говядины да чан воды».

Иван-царевич налил чан воды, накупил быков, набил и наклал три сороковки говядины, уставил те бочки на птицу, побежал в кузницу и сковал себе копье длинное железное. Воротился и стал со старухой прощаться. «Прощай, – говорит, – бабушка! Корми моего доброго коня сыто – я тебе за все заплачу». Сел на Моголь-птицу – в ту ж минуту она поднялась и полетела. Летит, а сама бесперечь оглядывается: как оглянется, Иван-царевич тотчас подает ей на копье кус говядины. Вот летела-летела немало времени, царевич две бочки скормил, за третью принялся и говорит: «Эй, птица Моголь! Пади на сыру землю, мало пропитанья стало». – «Что ты, Иван-царевич! Здесь леса дремучие, грязи вязучие – нам с тобой по конец века не выбраться». Иван-царевич всю говядину скормил и бочки спихал, а Моголь-птица летит – оборачивается. «Что делать?» – думает царевич, вырезал из своих ног икры и дал птице; она проглотила, вылетела на луга зеленые, травы шелковые, цветы лазоревые и пала наземь. Иван-царевич встал, идет по́ лугу – разминается, на обе ноги прихрамывает. «Что ты, царевич, али хромаешь?» – «Хромаю, Моголь-птица! Давеча из ног своих икры вырезал да тебе скормил». Моголь-птица выхаркнула икры, приложила к ногам Ивана-царевича, дунула-плюнула, икры приросли – и пошел царевич и крепко и бодро.

Пришел в большой город и пристал отдохнуть к бабушке-задворенке. Говорит ему бабушка-задворенка: «Спи, Иван-царевич! Заутро, как ударят в колокол, я тебя разбужу». Лег царевич и тотчас уснул; день, спит, ночь спит… Зазвонили к заутрене, прибежала бабушка-задворенка, стала его будить, что ни попадет в руки – тем и бьет; нет, не могла сбудить. Отошла заутреня, зазвонили к обедне, Ненаглядная Красота в церковь поехала; прибежала бабушка-задворенка, принялась опять за царевича, бьет его чем ни попадя, насил-насилу разбудила. Вскочил Иван-царевич скорехонько, умылся белехонько, снарядился и пошел к обедне. Пришел в церковь, образам помолился, на все стороны поклонился, Ненаглядной Красоте на особицу; стоят они рядом да богу молятся. На отходе обедни она первая под крест, он второй за ней.

Вышел на рундук[7], глянул на сине море – идут корабли; наехало шесть богатырей свататься. Увидали богатыри Ивана-царевича и ну насмехаться: «Ах ты, деревенская зобенка![8] По тебе ль такая красавица? Не сто́ишь ты ее мизинного пальчика!» Раз говорят и в другой говорят, а в третий сказали – ему обидно стало: рукой махнул – улица, другой махнул – чисто, гладко кругом! Сам ушел к бабушке-задворенке. «Что, Иван-царевич, видел Ненаглядную Красоту?» – «Видел, по век не забуду». – «Ну ложись спать; завтра она опять к обедне пойдет; как ударит колокол, я тебя разбужу». Лег царевич; день спит, ночь спит… зазвонили к заутрене, прибежала бабушка-задворенка, стала будить царевича, что ни попадет под руки – тем и бьет его; нет не могла разбудить. Зазвонили к обедне, она опять его бьет и будит. Вскочил Иван-царевич скорехонько, умылся белехонько, снарядился и в церковь. Пришел, образам помолился, на все на четыре стороны поклонился, Ненаглядной Красоте на особицу; она на него глянула – покраснела. Стоят они рядышком да богу молятся; на исходе обедни она первая под крест, он второй за ней.