Человек в литературе Древней Руси - Дмитрий Сергеевич Лихачев

на то ревностью к добру. Отсюда необычайная экспрессивность характеристик, отсюда гиперболы, стремление к грандиозности изображения, проникающее и подавляющее изложение.

Под влиянием страстей властители совершают чудовищные злодеяния, преодолевают необычайные препятствия. Внешние проявления чувств всегда преувеличены. Люди проливают «тучи слез», плачут по восьми месяцев: «…и рукама терзаше власы, и браду, и главою ударяа, и слезами моча землю». Гнев, зависть служат иногда причиною смерти человека: «Увидев же его Коньстянтин самодержьством препоясавшася, яростью разжегся зело. И сего ради в недуг зол впаде и умре». Одержимые страстями люди бессильны совладать с ними. Страсти персонифицируются, предстают в образе диких зверей: «От начала убо обънажи Фока зверя горкосердаго, внутрь сокровенаго, бяше бо нравы убийца, сластолюбив, свирепообразен, пианица, скорогневлив, кровопийца, яко тяжкоумъный лев плоти снедати погубляемых человек и кров пити сладчайши мъста въменяше». Образы звериного мира, примененные к объяснению человеческой психологии не случайны в «Хронографе».

Вся Вселенная, с точки зрения средневекового мировоззрения, представляет собою грандиозное «училище благочестия», в котором каждое живое существо является носителем какого-либо скрытого назидательного смысла. Животные символизировали собою человеческие страсти, ереси, вечные истины. Епифаний Кипрский в полемическом сочинении «πανάϱιον» («Аптека») стремится дать целую «аптеку» с полезными лекарствами от «угрызения» ядовитых животных и пресмыкающихся, под которыми разумеются ереси[49]. Вот почему в Средние века получают чрезвычайное развитие зоологические сказания различных «физиологов» (сборников «естественно-научных» рассказов), звериный орнамент, животные сюжеты архитектурных «прилепов» и т. д.

Те же части «Русского Хронографа», которые восходят по своему происхождению к «Хронике» Манассии, обильно насыщены материалом «физиологических» сказаний. Свойства человеческого характера, представленные в звериных образах (ярость – лев, хитрость – лисица), и самые люди, сближаемые со зверями, получили назидательное истолкование с помощью рассказов «Физиолога». Иногда сравнения со зверями даны в обычной манере афоризмов, иногда же сравнения даются в виде развернутых картин. Так, например, император Никифор Ватаниот, женившийся в старости, пространно сравнивается с златоперой «кикнос», которая, прежде чем сойти в старости в гроб и «скрытися», начинает веселиться.

Обильные сравнения, приводимые в «Хронографе» из мира животных, имеют в виду главным образом людские поступки, действия. Они придают изложению необычайную динамичность, усиливают его экспрессивность: «Изскочи убо Роман, яко зверь ис тенеть и яко орел из сети». «Огненный дерзостью» Фома наскочил на своего противника «с великим стремлением, яко вепрь из луга и дубравы многодревны, или щенець питаем в горах лвица лютыа и кровоядныа».

Все движется и живет в повествовании «Хронографа». События описываются в нем в резких красках, сравнения из области звериного мира экспрессивны, при этом изложение обильно насыщено психологическими характеристиками. Даже предметы мертвой природы, даже отвлеченные явления оказываются злыми, добрыми, награждаются людскими пороками и добродетелями. Если царь зол, то и рать его «злоратная», стража его – «злостража», сильный ветер «свереподыханен» и т. д. Многочисленные эпитеты, всегда оценочные, назойливо сопровождают изложение. Земля не выносит злодейств императора Фоки Мучителя и испускает «безгласные вопли» на «тигропардоса беснаго». При ослеплении императора Константина «стихиа бо сами о беде плакаху». Как одушевленные существа ведут себя и города – Рим, Константинополь, Антиохия, Иерусалим.

Мир всепожирающих зверей, мчащиеся облака, тучи, ветры, бушующее море и отзывающиеся его прибою берега, молнии, звезды, луна, солнце – все полно одушевленного движения, втянуто в ход истории. Все смятенно, все ужасно, все полно тайны и сокровенного смысла.

При этом ничто не стоит. «Хронограф» описывает только действия, поступки. Внутренний мир людей раскрывается через их действия. Храбродушие было заключено в сердце Фоки, как головня в пепле, когда же пришло время действию и когда колесо «злотекущего естества» поставило Фоку на колесницу царства, тогда Фока раскололся, как молния, и обтек все варварские племена, как огонь, который, попав «во юдоль многодревну», гонимый ветром, проходит повсюду, пожирает сад и попаляет холмы.

Эти настойчиво повторяющиеся сравнения и сближения с явлениями природы и самые отклики природы на события человеческой жизни усиливают драматичность повествования, его психологизм. Эта драматичность повествования, своеобразный панпсихологизм, обилие психологических характеристик – все это находится в неразрывной связи с общей эмоциональной приподнятостью изложения. Художественный метод избражения человека проникает весь стиль изложения. «Хронограф» постоянно пишет о чувствах героев и обращается к чувствам читателей. Слезы, рыдания, плач – обычны в изложении исторических событий. Особую эмоциональность придают изложению авторские восклицания, вносящие в него субъективизм: «О горе!»; «О всевидящее солнце!»; «О зависти, зверолютый!»; «О солнце и земле!»; «Оле, божиих судеб»; «Оле, оле, доброненавистная душа! Увы, увы, разуме зверовидный».

Иногда эти восклицания переходят в длиннейшие тирады как бы не сумевшего сдержать своих чувств автора. Эти тирады посвящены обычно какой-либо одной нравоучительной мысли: всемогуществу жестокой смерти, бренности всего земного, могуществу золота и т. д. «О злато, гонителю и мучителю прегордый, градовом разорителю! О злато, умягьчаеши жестокаго, а мягъкаго ожесточаеши, язык отврьзаеши безгласному, а глаголиваму затыкаеши уста, блещанием своим в желание улавляеши сердца, яко и камение мягко твориши! Хто от пресильныа твоеа крепости можетъ избежати?» Или: «О зависти, зверю лютый, разбойниче, гонителю, скорпие (скорпион) многожалная, тигру человекоснедный, былка смертная!» Разразившись этой тирадой, автор оправдывается в своей несдержанности: «…горесть бо душевная глаголати принужаеть». Такие отступления придают всему повествованию «Хронографа» исключительную эмоциональность. Автор как бы не может удержать своих чувств, он одержим необходимостью высказаться. Чувства, а не рассудок владеют его пером, он подавлен грандиозностью событий, героизмом благочестивых, подлостью злых. Речь его превращается в сплошной поток: образы, сравнения, эпитеты заполняют текст. Автор не находит точных необходимых слов для выражения своих мыслей: он нагромождает синонимы, уснащает речь сравнениями, обильно пользуется неологизмами и т. д. и т. п. Отсюда неопределенность выражений, как бы не отлившихся еще в законченную форму. Отсюда поиски слов и неотвязно повторяющаяся мысль о бессилии человеческого языка выразить переживаемые чувства: хронист отказывается описать «храбръствиа красная добрых царей» и «мужь храбрых» – «их же не мочно языком житиа преплути».

Автор постоянно подбирает слова и стремится дать как можно больше синонимов: «зловозвестница и чародейница и зловолшебъная пророчица», «разжизаньми бо и разгоренми плотьскыми цветяще», «благообразень и доброзрачен», «долголетен и стар», «тяжкошумящий и съверепогласящий» и т. д. Очень часто употребляются полусинонимические сочетания. Так, например, о Василии-царе рассказывается, что он отвращался еды и отринул «гладкое», «покоищное» и «слабое» житие, возлюбил же «жестокое» и «бридкое» дело, возлюбил оружие, щиты, шлемы и стрелы «больше услаждающих капель меда и вина».

Из языка «Хронографа» изгнаны столь обычные в русской летописи просторечные выражения, дипломатические, юридические, ратные термины, даже просто прямые обозначения бытовых явлений. Они заменены перифразами; речь приподнята, торжественна, она сближена с языком проповеди, житий, богослужения. Постоянные и обильные перифразы насыщают речь такими словами, как «сиречь», «рекше», «сице»: