Диалоги об Атлантиде - Платон

Ликею, по дороге за стеною и подле самой стены. Находясь близ калитки, что у ручья Панопсова[317], я встретил Иппотала, сына Иеронимова, Ктизиппа Пэанийца и многих других стоявших с ними юношей. Когда я был недалеко от них, Иппотал, увидев меня, закричал: откуда идешь, Сократ, и куда? – Из Академии, отвечал я, иду прямо к Ликею. – Иди-ка сюда, прямо к нам, сказал он. Не идешь? а ведь стоит. – Куда же, говоришь ты? спросил я, и к кому к вам? – Сюда, сказал он, указав мне на какой-то против стены забор и на отворенную калитку. Там проводим время и мы сами, и многие другие прекрасные юноши. – Так что ж это такое?[318] что за препровождение времени? – Палестра, сказал он; недавно выстроена. А время проводим в речах, которыми с удовольствием поделились бы мы и с тобою. – Да и хорошо сделаете, примолвил я; кто же там учит? – Твой друг и хвалитель Микк, сказал он. – Клянусь Зевсом! воскликнул я, не плохой человек, но удовлетворительный софист. – Так хочешь ли следовать за нами, спросил он, чтобы видеть находящихся там? – Я желал бы слышать сперва главное[319] (для чего и вхожу), кто там красавец. – Всякому из нас, Сократ, кажется таким иной, сказал он. – А тебе-то кто, Иппотал? – это скажи мне. При моем вопросе он покраснел; а я продолжал: Сын Иеронима, Иппотал! хотя бы ты и не говорил, – любишь кого или нет, я ведь знаю, что ты не только любишь, но и далеко уже зашел в своей любви. В других отношениях я, конечно, плох и бесполезен, но то дано мне как бы от Бога, что тотчас могу узнать, кто любит и кто любим. Услышав это, он еще более покраснел. – Забавно, однако ж, заметил при этом Ктизипп, что ты краснеешь, Иппотал, а сказать Сократу имя медлишь. Между тем, если он проведет с тобою хоть немного времени, ты убьешь его, то и дело повторяя это слово. Иппотал уже оглушил и забил наши уши Лизисом, Сократ: а если еще подопьет, то нам и проснувшись легко будет думать, будто слышим имя Лизиса. Притом ужасно, конечно, бывает, хотя и не очень, когда ведет он живую речь, а что́ как вздумает еще заливать нас стихотворениями и сочинениями? Но всего ужаснее, если свою любовь начинает он воспевать дивным голосом, который должны мы слушать терпеливо. А теперь, при твоем вопросе, краснеет. – Этот Лизис, видно, – дитя, примолвил я: заключаю из того, что слышимого мною имени я не знал. – Да, имя Лизиса как-то еще не очень произносят, сказал он; его называют пока по отцу, который весьма известен. Посему я хорошо знаю, что это лицо никак не может быть тебе незнакомо; уже по одному этому ты должен его знать. – Да скажи мне, спросил я, чей он сын. – Старший сын Димократа эксонского[320], отвечал он. – Хорошо, Иппотал, сказал я; ты нашел любовь благородную и во всех отношениях превосходную. Ну, покажи же ее и мне, как показываешь этим, чтобы я знал, разумеешь ли ты, что́ должен говорить любящий о любимом самому любимцу и другим. – Но разве из того, что этот толкует, какое-нибудь слово имеет вес? сказал он. – Неужели же ты отрекаешься от той любви, о которой этот говорит? спросил я. – Нет, отвечал он; но я не пишу ни стихов, ни прозы[321] о любви. – Он нездоров, примолвил Ктизипп, – он в исступлении, в помешательстве. – Мне нужно слышать, Иппотал, не что-нибудь метрическое и не песнь, сказал я, если ты писал это на твоего юношу, а мысли, чтобы знать твои к нему отношения. – Вероятно, он скажет тебе, отвечал Иппотал; ибо твердо знает и помнит, когда этим я, как говорит, прожужжал ему уши. – И очень, клянусь богами, примолвил Ктизипп. Да ведь и смешно, Сократ: любя молодого своего человека и обращая на него внимание преимущественно пред другими, не мочь сказать ничего от себя, чего не говорил бы тот молодой человек, – как это ни смешно! Ведь что́ поет целый город и о Димократе и о деде молодого человека Лизиса, и о всех его предках, как они, будучи богаты, воспитывали лошадей и одерживали победы на пифийских, истмийских и немейских играх, ездя и четвернею и на скакунах; то самое, да еще глупее, стихотворствует и говорит[322] этот. Вот недавно рассказал он нам в стихах о приеме Иракла, как предок их, родившийся сам от Зевса и дочери родоначальника демы, по родству с Ираклом, принимал его у себя гостем, – и многое подобное этому, о чем поют старухи[323], Сократ. О таких-то вещах рассказы и песни принуждает он слушать и нас. – Выслушав это, я сказал: как ты смешон, Иппотал! еще не одержавши победы, уже пишешь и поешь в похвалу себе стихи. – Но и не себе, Сократ, и не пишу, и не пою, сказал он. – И не думаешь? примолвил я. – А это что значит? спросил он. – Те оды всего более касаются тебя, сказал я. Ведь если бы ты поймал такой предмет любви, то рассказываемое и воспеваемое действительно послужило бы в честь и похвалу тебе, как победителю, овладевшему таким любимцем. Если же, напротив, он убежит от тебя, то чем больше наговорил ты похвального о нем, тем больше, кажется, лишишься прекрасного и доброго сам, и будешь тем смешнее. Итак, друг мой, кто в любви мудр, тот не хвалит любимца, прежде чем не поймает его, боясь, не думает ли он как-нибудь уйти. Притом красавцы, когда кто хвалит и величает их, становятся самомнительны и высокомерны. Или не думаешь? – Думаю, сказал он. – А чем они высокомернее, тем труднее бывает ловить их. – Уж вероятно. – Каков же, по-твоему мнению, был бы ловец, если бы он поднял зверя и чрез то ловлю сделал самою безуспешною? – Явно, что плохой. – Так речами и одами не обворожать, а ожесточать, есть важная неловкость. Не правда ли? – Мне кажется. – Смотри же, Иппотал, как бы чрез поэзию не подвергнуться тебе всему этому. Ведь ты, думаю, не захочешь согласиться, что человек, вредящий себе поэзиею, есть хороший поэт, поколику он вредит себе. – Конечно, нет, клянусь Зевсом, сказал он; это было бы великое неблагоразумие. Но для того-то я и сношусь с тобою, Сократ, чтобы ты, если имеешь что-нибудь иное, посоветовал мне, какую речь вести, или что делать, чтобы сделаться приятным любимцу. – Это нелегко сказать, заметил я. Впрочем, если бы ты захотел заставить его войти в разговор со мною, то,