Авл Геллий - Аттические ночи. Книги I - X

(5) Тот же Гракх в другом месте говорит так: „Я покажу вам на одном примере, сколь велик произвол и необузданность молодых людей. Несколько лет тому назад из Азии был отправлен в качестве посла (legatus) [1716] молодой человек, еще не занимавший в то время магистратуры. Его несли на носилках. Ему навстречу шел погонщик волов из Венузии [1717] и в шутку, поскольку не знал, кого несут, спросил — неужели покойника? Услышав это, тот велел опустить носилки и ремнями, которыми носилки были связаны, приказал бить [пастуха] до тех пор, пока он не испустил дух“. [1718]

(6) Эта речь о столь неумеренном и жестоком поступке, в самом деле, ничем не отличается от обыденного изложения. (7) Когда же в речи по сходному поводу у Марка Туллия римских граждан, невиновных мужей, вопреки праву и законам, секут розгами и осуждают на казнь, какое там тогда сострадание! Какой плач! Какое наглядное изображение всего дела перед глазами! [1719] Что за море ненависти и горечи вскипает! (8) Когда я читаю эти [слова] Марка Туллия, клянусь Геркулесом, мой разум окружает некое видение и звук ударов и криков, и сетований. (9) Как, например, те [слова], которые он говорит о Верресе, [1720] которые мы приписали, как смогли в настоящий момент, насколько хватило памяти: „Сам он, возбужденный преступлением и яростью, вышел на площадь. Глаза его горели, от всего его облика веяло жестокостью. Все ждали, до чего он, наконец, дойдет и что именно станет делать, когда внезапно он приказывает схватить человека и посреди форума раздеть, связать и приготовить розги“. [1721] (10) Клянусь богом, уже одни только слова „nudari et virgas expediri jubet“ (раздеть и приготовить розги) исполнены такого волнения и ужаса, словно не они рассказывают о том, что случилось, но сам видишь, как происходит дело.

(11) Гракх же, не жалуясь, не призывая со слезами, а, сообщая, говорит: „На форуме был поставлен столб, стащили одежду, высекли розгами“. (12) А Марк Цицерон, напротив, весьма ясно, подробно изображая, говорит не „высекли розгами“, но: „В центре мессанского форума секли розгами римского гражданина, и все же ни один стон, ни один возглас этого несчастного не был слышан среди боли и шума ударов, кроме этих [слов]: „Я римский гражданин!“ Он полагал, что это упоминание о гражданстве отвратит все удары и отведет от тела пытку“. [1722] (13) Далее, какой плач по поводу столь жестокого дела, и ненависть к Верресу, и проклятие перед лицом римских граждан горячо, и страстно, и пламенно поднимает он, говоря следующее: „О, сладкое имя свободы! О, великое право нашего гражданства! О, Порциев закон и законы Семпрониевы! [1723] О, столь страстно желаемая и возвращенная, наконец, римскому плебсу трибунская власть! [1724] Неужели все дошло уже того, что римский гражданин, в провинции римского народа, в городе союзников, связанный, на форуме высечен тем, кто в знак милости римского народа имеет фасции и секиры! [1725] Как? Когда разводили огонь и подносили раскаленное железо и прочие орудия пытки, если тебя не смягчили не только его горестная мольба и жалостный крик, то неужели не взволновали великий плач и стон римлян, которые тогда [при этом] присутствовали?“ [1726]

(14) Марк Туллий высказывает свое сожаление об этом сурово, внушительно, соразмерно и красноречиво. (15) Но если есть кто-либо со столь примитивным и грубым слухом, что эта ясность и красота речи и ритмика слов не доставляет [ему] удовольствия, а нравится первая [речь] потому, что она безыскусственна, коротка, неотделана, но исполнена какой-то естественной прелести и в ней есть дух и оттенок как будто темной старины, этот [человек], если он обладает рассудительностью, пусть рассмотрит речь Катона, человека более ранней эпохи, [чем Гракх,] на подобную тему, к силе и богатству которой Гракх и не приблизился. (16) Я полагаю, станет понятно, что Марк Катон не был доволен красноречием своего века и уже тогда стремился сделать то, что позднее завершил Цицерон. (17) В самом деле, ведь в той книге, которая называется „О подложных сражениях“, он сетует на Квинта Терма [1727] следующим образом: „Он сказал, что децемвиры недостаточно хорошо позаботились о продовольствии для него. Он приказал стащить [с них] одежды и бить плетьми. Децемвиров секли бруттийские (Bruttiani), [это] видели многие смертные. Кто может вынести это оскорбление, это приказание, это бесправие? Ни один царь не осмелился совершить это; разве это делается не с порядочными людьми, происходящими из хорошего рода, благонамеренными? Где государство? Где защита предков? Неслыханные обиды, удары, побои, рубцы, эти страдания и муки ты осмелился с бесчестьем и величайшим оскорблением причинить [людям] на глазах их соотечественников и множества [других] смертных? Но какой вопль, какой стон, какие слезы, какой плач я услышал! Рабы чрезвычайно тяжело переносят обиды: что же, по вашему мнению, чувствовали и будут чувствовать, пока живы, эти, происходящие из знатного рода, наделенные великой доблестью?“ [1728]

(18) Относительно слов Катона: „секли бруттийские (Bruttiani)“, если кто-нибудь станет, возможно, расспрашивать о бруттийских, то значит это [следующее]. Когда Ганнибал Пунийский с войском находился в Италии и римский народ проиграл несколько сражений, бруттии, [1729] первые из всей Италии, перешли к Ганнибалу. Римляне, тяжело перенеся это, после того как Ганнибал оставил Италию и карфагеняне были побеждены, ради бесчестья не стали брать бруттиев на военную службу и не считали их за союзников, но приказали подчиняться магистратам, отправляющимся в провинции, и прислуживать вместо рабов. Итак, они следовали за магистратами, подобно тем, которые в пьесах назывались lorarii, [1730] и тех, кого им приказывали, связывали и секли; а поскольку они происходили из бруттиев, их называли бруттийскими.

О том, что Публий Нигидий весьма изящно доказал, что имена [вещей] не условны, но естественны

(1) Публий Нигидий [1731] в „Грамматических записках“ доказывает, что названия даны не по случайному установлению, но в соответствии с некоторой силой и смыслом природы; тема, действительно, нередкая в философских рассуждениях (discertationibus). [1732] (2) Ведь у философов неоднократно поднимался вопрос, [даны ли] τὰ ο̉νόματα (имена) φύσει (по природе) или θέσει (по установлению). [1733] (3) По этому вопросу он приводит много доказательств, почему слова могут казаться скорее естественными [по происхождению], чем условными. (4) Из этих [доказательств] следующее кажется приятным и остроумным: „Когда мы произносим vos (вы), — говорит он, — мы пользуемся некоторым движением уст, согласующимся с обозначением самого слова, и слегка выдвигаем края губ и направляем дыхание и душу вперед и к тем, с кем ведем разговор. И напротив, когда мы говорим nos (мы), то произносим [это слово] не с долгим и сильным выдохом звука и не с выдвинутыми губами, но как бы удерживаем и дыхание, и губы внутри нас самих. То же самое происходит и тогда, когда мы говорим tu (ты), ego (я), и tibi (тебе), и mihi (мне). Ведь как не чуждо природе обозначаемой вещи некое движение головы, когда мы качаем ею в знак согласия или отказа, или движение глаз, так и в этих словах некоторое движение уст и дыхания как будто природно. То же правило, что, как мы заметили, имеет место в наших [примерах], есть также и в греческих словах“. [1734]

Простое ли слово avarus (жадный) или сложное и двусоставное, как кажется Публию Нигидию

(1) Публий Нигидий в двадцать девятой [книге] „Записок“ утверждает, что avarus — не простое слово, но сложное и составное. „Ведь avarus, — говорит он, — называется жаждущий денег (avidus aeris). (2) Но при этом слиянии, — продолжает он, буква „-е“ выпала“. [1735] Он утверждает также, что locuples (богатый) происходит из сложения слов plera (многие) и loca (места) — „тот, кто имеет множество владений“. [1736]

(3) Но то, что он сказал о locuples, более вероятно и основательно. Ведь относительно [слова] avarus возникают сомнения: почему нельзя предположить, что оно произведено просто от глагола aveo (страстно желать, жаждать) [1737] и с помощью такого же словообразования как amarus (горький), о котором никак нельзя сказать, что это двойное [слово]?

О том, как на знатную женщину, дочь Аппия Цеца, плебейские эдилы наложили штраф за дерзкие речи

(1) Наказывали не только за действия, но и за развязные речи при народе; ибо считалось, что до такой степени должна быть ненарушима честь римской дисциплины. (2) Ведь дочь знаменитого Аппия Цеца, [1738] идущую со зрелищ, [1739] которые она смотрела, затолкала стекавшаяся отовсюду и колеблющаяся толпа народа. А выйдя оттуда, она, поскольку с ней плохо поступили, стала говорить: „Что бы со мной теперь сталось и насколько сильнее и теснее меня бы толкали, если бы мой брат Публий Клавдий не погубил в морской битве флот с огромным количеством граждан? [1740] Я бы, конечно, погибла, задавленная сейчас еще большим числом людей. О пусть, — сказала она, — оживет мой брат и поведет другой флот на Сицилию и погубит эту толпу, так жестоко затолкавшую меня, несчастную!“ (3) За столь дерзкие и жестокие слова этой женщины плебейские эдилы Гай Фунданий и Тиберий Семпроний [1741] присудили ее к штрафу в двадцать пять тысяч [монет] в слитках (aeris gravis). [1742] (4) Капитон Атей [1743] в комментарии к „Об общественных судах“ говорит, что это произошло во время Первой Пунической войны в консульство Фабия Лициния и Отацилия Красса. [1744]