Мера всех вещей - Платон

Сокр. Пусть же где-нибудь господствует правитель жестокий и необразованный, и в том же обществе находится человек гораздо лучше его; тиран не будет ли бояться этого человека и от всей души избегать его дружбы?

Калл. Так.

Сокр. Да и когда кто окажется гораздо хуже, чем сам он, тиран, конечно, презрит его и не захочет принять в друзья себе.

Калл. И это верно.

Сокр. Так остается, что достойный его друг – только тот, кто одного с ним нрава, кто захочет находиться под властью правителя и подчиняться ему, одно с ним хваля и порицая. Такой человек будет иметь великую силу в обществе, и его без опасения никто не обидит. Не правда ли?

Калл. Да.

Сокр. Следовательно, если в этом обществе кто-нибудь из молодых людей подумает: каким бы образом сделаться мне человеком сильным и поставить себя вне обид? – то путь ему, как видно, предлежит такой: тотчас с молодых лет привыкать любить и ненавидеть одно и то же с властелином и приготовить себя так, чтобы сколько можно более походить на него. Не правда ли?

Калл. Да.

Сокр. Так ему-то удастся избежать обид и, как вы говорите, иметь великую силу в городе?

Калл. Конечно.

Сокр. Но удастся ли ему также и не обижать? Или далеко до того, если он будет походить на правителя несправедливого и получит у него великую силу? Ведь я думаю, что в нем, напротив, обнаружится расположение – сколько возможно более наносить обид и, обижая, не подвергаться наказанию. Не правда ли?

Калл. Кажется.

Сокр. Поэтому его, как человека с душою развратною, испорченною подражанием властелину и избытком силы, будет сопровождать величайшее зло.

Калл. Не знаю, Сократ, как ты всегда вертишься в своих словах туда и сюда. Разве тебе неизвестно, что этот подражатель, если захочет, убьет того, кто не подражает, и возьмет его имущество?

Сокр. Известно, добрый Калликл, если только я не глух, если могу часто слышать тебя, Полоса, и едва не всех в городе. Но послушай и ты меня. Он, конечно, убьет, если захочет; но ведь убьет человек дурной человека хорошего и доброго.

Калл. Так что ж? Это-то и досадно?

Сокр. По крайней мере не для умного человека, как видно из моих слов. Думаешь ли, что человек должен заботиться о том, как бы долее прожить и заниматься теми искусствами, которые всегда избавляют нас от опасностей, подобно тому, как ты велишь мне заниматься риторикой, которая защищает нас в судах?

Калл. Да, клянусь Зевсом, я советовал тебе дельно.

Сокр. Что ж, почтеннейший? Наука плавать кажется ли тебе достойною уважения?

Калл. Нет, клянусь Зевсом.

Сокр. Однако ж и она избавляет людей от смерти, когда кто находится в тех обстоятельствах, в которых бывает нужна ее помощь? Впрочем, если эта кажется тебе маловажною, я назову другую выше этой, например, кораблевождение, которое, как и риторика, спасает от крайних опасностей – не только души, но и тела, и имущество. Кораблевождение расположено к умеренности и скромности: оно не величается в блестящем наряде, будто совершает что-нибудь чрезвычайное, но, делая то же, что судебная риторика, за благополучный перевоз с Эгины сюда берет, кажется, два обола, а перевезши из Египта либо из Понта и сохранив, как сейчас сказано, и самого тебя, и детей, и имущество, и женщин, и доставив все это в пристань, за такое великое благодеяние получает много как две драхмы. И несмотря на такое свое искусство и такие дела, кораблеводитель, плавая по морю и ходя на корабле, сохраняет скромную наружность, ибо умеет, думаю, рассчитать, что он не знает, кому из своих сопутников принес пользу, не дав им утонуть, и кому вред, а знает, что они сошли с его корабля не лучшими по душе и телу, как и взошли на него. Кораблеводитель размышляет, что кто, телесно пораженный великими и неизлечимыми болезнями, не захлебнулся, тот жалок – зачем он не умер, и тому не принес он пользы; да и тому, кто многие и неисцелимые болезни нося в душе, которая дороже тела, не должен жить – и тому не принес бы он пользы, откуда бы ни исхитил его: из моря ли то, из судилища или из какой другой беды. Знает он, что человеку развратному жить не лучше, ибо ему необходимо вести жизнь худо. Поэтому кораблеводителю, хотя он и спасает нас, не в обычае величаться. Да не в обычае это, любезный, и механику, который может спасать не менее, как и военачальник, и самый кораблеводитель, и всякий другой, потому что иногда спасает он целые города. Не кажется ли тебе, что он идет в сравнение с судебным оратором? И что еще? Если бы захотел он говорить, что говорите вы, Калликл, и величаться своим делом, то закидал бы вас словами, рассуждая и убеждая, что надобно сделаться механиками и что все прочее ничтожно, – ведь речь у него сильна. Однако ж ты, тем не менее, презираешь и его самого, и его искусство, и имя механика произносишь как бы с пренебрежением, так что за его сына не захотел бы выдать своей дочери, а за своего – не решился бы взять его дочь. Но если ты имеешь причины хвалить свое, то по какой справедливой причине презираешь механика и тех, о которых я сейчас говорил? Знаю, что скажешь: ты лучше их и от лучших происходишь. Но как скоро лучшее – не то, что лучшим называю я, как скоро добродетель состоит именно в том, чтобы спасать себя и свое, каков бы кто ни был; то презрение твое в отношении к механику, врачу и другим художникам, назначенным для спасения, становится смешным. Смотри-ка, почтеннейший, нет ли тут чего иного – благородного и доброго, кроме желания спасать и спасаться. Ведь истинному-то мужу надобно оставить заботу о том, чтобы жить как можно долее; он не должен быть животолюбив, но, поручив пещись об этом богу и веря женщинам, что от судьбы никто не уйдет, обязан исследовать, каким бы образом будущее время своей жизни провести наилучше? Уподобляться ли тому обществу, в котором живет? А тебе, следовательно, не надобно ли делаться сколько можно более похожим на афинский народ, если хочешь ему нравиться и иметь великую силу в городе? Но смотри, полезно ли это тебе и мне. Знаешь, что случилось с фессалиянками, которые, говорят, свели луну402. Как бы нам, дружище, приобретение этой силы в городе не досталось с потерею благ драгоценнейших. А если думаешь, что кто-нибудь из людей сообщит тебе такое искусство, которое, и при твоем несходстве с обществом – в хорошем ли то или в худом, – сделает тебя сильным в городе, то мне кажется, ты неверно думаешь, Калликл, потому что надобно не подражать ему, а внутренне походить на него, когда хочешь войти в искреннее дружество с афинским народом и даже, клянусь Зевсом, с сыном Пириламповым. Итак, кто сделает тебя весьма похожим на них, тот сделает тебя, чего сам желаешь, правителем и ритором, ибо каждый рад слову, когда оно созвучно с его наклонностью, а чуждое для нее всякому ненавистно. Разве скажешь что другое, любезная голова? Возразим ли против этого, Калликл?

Калл. Не знаю, как-то представляется, что ты, Сократ, хорошо говоришь; однако ж мое чувство – на стороне большинства: я не очень верю тебе.

Сокр. Конечно та, запавшая в твою душу любовь к народу противостоит мне, Калликл; но если мы будем почаще и получше рассматривать это самое – поверишь. Вспомни-ка: мы назвали два способа попечения как о теле, так и о душе; один печется об их удовольствии, другой – об их улучшении, и не поблажает, а противится. Не это ли тогда определили мы?

Калл. Конечно.

Сокр. Ну так тот, что для удовольствия, неблагороден и есть не более, как ласкательство. Не так ли?

Калл. Если хочешь, пусть и так.

Сокр. А другой-то направляется к тому403, как бы сделать их наилучшими, – тело ли это будет, или душа, о чем мы заботимся?

Калл. Конечно.

Сокр. Но не так ли следует нам взяться за попечение о городе и гражданах, чтобы сделать их гражданами наилучшими? Ибо без этого, то есть если рассудок их не будет добропорядочен, нет пользы, как мы прежде нашли, оказывать им какое-нибудь благодеяние: давать много денег, вверять над кем-либо власть или облекать их иною силою.