Мера всех вещей - Платон

обуздывать не должно, если хочешь быть, каким следует, а должно оставлять их во всей силе и готовить им удовлетворение, откуда бы то ни было, – и это называешь добродетелью?

Калл. Я говорю так.

Сокр. Следовательно, люди, ничего не требующие, несправедливо называются счастливыми376?

Калл. Да, тогда-то самыми счастливыми существами были бы камни и мертвецы.

Сокр. Однако ж и такая жизнь, какую ты разумеешь, весьма бедственна. По крайней мере, в этом случае нечему удивляться, если следующие стихи Еврипида377 заключают в себе истину:

           Кто знает, эта жизнь не есть ли смерть,

           и смерть не есть ли то, что жизнь для смертных

Может быть, мы и в самом деле умерли, что я уже и слышал от одного мудреца, по словам которого мы теперь мертвы, и тело – наш гроб, а часть души, заключающая в себе пожелание, есть как бы нечто изменяющееся в своих убеждениях (ἀναπείθεσαι), нечто перепадающее (μεταπίπτειν) туда и сюда. Это-то, конечно, один высокоумный муж378 из баснословов – сицилиец ли он или итальянец, – изменив немного имя и приспособляясь к словам πιθανον и πιστικόν (удобоубедимость и доверчивость), назвал πίθον (бочкою), а бессмысленным дал название ἀμυτήων – непосвященных или незагражденных; в непосвященных же или незагражденных часть души, содержащую в себе пожелания, то есть невоздержность и незамкнутость силы пожелательной, за ее ненасытность уподобил дырявой бочке. Таким образом, он доказывает противное тебе, Калликл. В аде – а ад, по его мнению, есть нечто невидимое379, – эти непосвященные (т. е. незакупоренные), должно быть, весьма несчастны: они в дырявую бочку носят воду другой дырявою вещью – решетом. Под словом же «решето», по объяснению моего собеседника, разумеется душа; и душу людей немысленных, как бы дырявую, он уподобил решету, поколику она, страдая непостоянством (δἰ ἀπιστίαν) и забвением, не может быть закупорена. Все это, конечно, страшновато, однако ж ясно открывает, что хотел бы я доказать тебе, если бы мог убедить тебя перемениться и, вместо жизни ненасытной и невоздержной, избрать жизнь благонравную и всегда довольствующуюся настоящим. Но буду ли я убедителен? Переменишь ли ты свой образ мыслей и примешь ли мнение, что благонравные счастливее невоздержных? Или напротив – сколько бы мне ни пересказать подобных басен, ты нимало не переменишься?

Калл. Последнее больше верно, Сократ.

Сокр. Постой, однако ж, я раскрою тебе еще одно подобие из той же школы, из которой взято и это. Смотри-ка: жизни рассудительной и жизни невоздержной не найдешь ли ты похожими на то, как если бы у каждого из двух человек было множество бочек? У одного они пусть будут целы и наполнены то вином, то медом, то молоком, вообще – многие многими, редкими и нелегко приобретаемыми жидкостями, то есть из которых всякая приобретается тяжелыми и великими трудами; стало быть, наполнив их, он уже и не доливает, не заботится, но в отношении к ним покоен. У другого, напротив, жидкости столь же-таки неудобоснискиваемы и с трудом приобретаются, как и у первого, да еще и сосуды-то дырявы – протекают; поэтому он принужден доливать их денно и нощно или испытывать крайнее мучение. Если же жизнь того и другого действительно такова, то которую назовешь ты более счастливою – жизнь ли человека невоздержного или благонравного? Говоря это, расположу ли я тебя к согласию, что благонравный живет лучше невоздержного, или не расположу?

Калл. Не расположишь, Сократ, потому что тот, с полными бочками, уже не чувствует никакого удовольствия, но как я сейчас сказал, живет подобно камню, то есть наполнив их, и не радуется, и не скорбит. Жизнь приятная, напротив, могла бы быть та, в которой совершалось бы наиболее притоков.

Сокр. Но не необходимо ли, по крайней мере, чтобы, при множестве втечений, много и уходило, и для истоков были какой-нибудь величины скважины?

Калл. Без сомнения.

Сокр. Стало быть, ты говоришь о жизни не мертвеца и не камня, а турухтана380. Скажи мне, не поставляешь ли ты жизни и в том, чтобы алкать и, алкая, есть?

Калл. Да.

Сокр. Чтобы жаждать и, жаждая, пить?

Калл. Говорю тебе, что счастливо жить – значит иметь все вообще пожелания и, быв в состоянии удовлетворять им, радоваться.

Сокр. Прекрасно, добряк, продолжай, как начал; только бы не стыдиться. Впрочем, и я, как видно, стыдиться не должен. Во-первых, скажи мне: быть в чесотке, чувствовать зуд, иметь возможность чесаться сколько угодно и проводить жизнь в чесании себя – значит ли жить счастливо?

Калл. Как это нелепо, Сократ, ты просто площадной рассказчик.

Сокр. Да, Калликл, Полоса и Горгиаса, может быть, я в самом деле изумил и привел в стыд; а тебя, не бойся, не изумишь и не пристыдишь: ты мужествен. Отвечай, однако.

Калл. Изволь, говорю, что человек чешущийся может жить приятно.

Сокр. А если приятно, то и счастливо?

Калл. Конечно.

Сокр. Тогда ли только, когда у него чешется голова, или и еще о чем-нибудь спросить тебя? Смотри, Калликл, что будешь ты отвечать, если кто-либо вздумает спрашивать тебя по порядку о всем, что находится в связи с этим? Ведь отсюда главное следствие – то, что эта жизнь грязных развратников и неужасна, и непостыдна, и нежалка. Но осмелишься ли назвать их счастливыми, если у них много того, что им требуется?

Калл. Не стыдно ли тебе, Сократ, наклонять разговор к таким предметам!

Сокр. Да к этому направляю его, благородный Калликл, разве я, а не тот, кто прямо так и утверждает, что люди радующиеся, только бы радовались, суть люди счастливые, не ограничивая, какие удовольствия хороши и какие дурны? Скажи-ка еще: приятное и доброе – одно ли и то же, или между удовольствиями бывают и такие, которых нельзя назвать добром?

Калл. Чтобы моя речь не опровергала сама себя, если в приятном и добром найду различие, я называю их одним и тем же.

Сокр. Ты портишь прежний разговор, Калликл, и уже не можешь удовлетворительно исследовать со мной предмет, если говоришь вопреки собственному убеждению.

Калл. Но ведь и ты, Сократ.

Сокр. Да, и я не прав, если это делаю, и ты. Однако согласись, почтеннейший, что добро состоит не в том, чтобы непременно радоваться. Ведь если это так, то вот и теперь уже вошло много намеков на вещи постыдные, а можно ввести еще более.

Калл. Как тебе угодно, Сократ.

Сокр. Ты в самом деле утверждаешь это, Калликл?

Калл. В самом деле.

Сокр. Следовательно, мы можем начать разговор, принимая твои слова за серьезные?

Калл. Да, и очень.

Сокр. Хорошо же. Если тебе так кажется, разбери мне следующее: вероятно, ты называешь что-нибудь знанием?

Калл. Называю.

Сокр. А не говорил ли теперь только о каком-то мужестве со знанием?

Калл. Конечно, говорил.

Сокр. Если же говорил об этих двух, то не правда ли, что мужество почитал отличным от знания?

Калл. Да, и очень.

Сокр. Что ж, а удовольствие и знание – то же ли или отличное?

Калл. Отличное, мудрейший человек.

Сокр. Не отлично ли и мужество от удовольствия?

Калл. Как не отлично!

Сокр. Постой же; не забыть бы нам, что Калликл ахарнейский381 удовольствие и добро называет одним и тем же, а знание и мужество отличными – и между собой, и от добра.

Калл. Но Сократ алопекский в этом не соглашается с нами. Или соглашается?

Сокр. Не соглашается. Да не согласится, думаю, и Калликл, если вернее рассмотрит сам себя. Скажи-ка мне: люди, живущие благополучно, не в противоположном ли состоянии находятся с людьми, живущими неблагополучно?

Калл. Полагаю.

Сокр. А когда эти состояния взаимно противны, то не необходимо ли оставлять их в такое же отношение между собой, в каком находятся здоровье и болезнь? Потому что человек, вероятно, не бывает вместе и здоров, и болен, равно как не оставляет вместе здоровья и болезни.

Калл. Как это?

Сокр. Возьми, например, какую хочешь, часть тела и смотри. Ведь страдает иногда человек глазами, что называется воспалением глаз?

Калл. Как не страдать!

Сокр. Так в отношении к глазам он в то же время, конечно, не пользуется здоровьем?

Калл. Никак.

Сокр. Ну а когда избавляется от глазной боли, избавляется ли вместе и от здоровья глаз, так чтобы наконец оставить то и другое?

Калл. Всего менее.

Сокр. Ведь это, думаю, странно и бестолково. Не правда ли?

Калл. Да, и очень.

Сокр. Напротив, то и другое получает и оставляет,