Государство. С комментариями и иллюстрациями - Платон

без вычищательных не может вывести краски. А иначе, знаешь, что бывает, если красят – все равно, в этот ли цвет или в другой – без предварительной подготовки?

– Знаю, – сказал он, – она вымывается и становится смешанной.

– Так заметь, что это же, по возможности, делаем и мы, когда избираем воинов и учим их музыке и гимнастике. Не думай, будто мы затеваем что другое, а не то, как бы наилучше, по убеждению, приняли они законы – основную краску, и получая природу и пищу благопотребную, пропитывались мнением о предметах страшных и всех других; так чтобы краска их не смывалась теми чистительными средствами, например удовольствием, скорбью, страхом и пожеланием, которые в состоянии все изглаживать и сделать это сильнее всякого халастра, пятновыводящего порошка и другого вычищающего вещества. Такую-то силу и всегдашнее хранение правильного и законного мнения о вещах страшных и нестрашных я называю мужеством и в этом поставляю мужество, если ты не почитаешь его чем-нибудь другим.

Халастр – селитра, получившая свое название от македонского города Халастры.

– Не почитаю ничем другим, – сказал он, – потому что правильное мнение о том же самом, родившееся без образования, – мнение зверское и рабское ты почитаешь не очень законным и называешь его чем-то другим, а не мужеством.

– Весьма справедливо говоришь, – сказал я.

– Так принимаю это за мужество.

– Да и принимай – по крайней мере, за мужество политическое, и примешь правильно. В другой раз, если угодно, мы еще лучше рассмотрим его: теперь же у нас исследуется не это, а справедливость, так для исследования ее, о мужестве, как я полагаю, сказано довольно.

– Ты хорошо говоришь.

– Теперь, – продолжал я, – остаются еще два предмета, на которые надобно взглянуть в государстве. Это рассудительность и то, для чего исследуется все это, – справедливость.

– Да, конечно.

– Как же бы найти нам справедливость, чтобы уже не заниматься рассудительностью?

– Я-то не знаю, – отвечал он, – да и не хотел бы, чтобы она открылась прежде, чем рассмотрим мы рассудительность. Так если хочешь сделать мне удовольствие, рассмотри эту прежде той.

– Хотеть-то, без сомнения, хочу, – сказал я, – лишь бы не сделать несправедливости.

– Рассмотри же.

– Надобно рассмотреть, и если на рассудительность смотреть с этой-то точки зрения, она, больше чем первые, походит на симфонию и гармонию.

– Как?

– Это – какой-то космос, – продолжал я. – Рассудительность, говорят, есть воздержание от удовольствий и пожеланий, и прибавляют, что она каким-то образом кажется выше самой себя, и что все другое в этом роде есть как бы след ее. Не так ли?

– Всего более, – отвечал он.

– Между тем, выражение «выше себя» не смешно ли? Ведь кто выше себя, тот, вероятно, и ниже себя, а кто – ниже, тот – выше, так как во всех этих выражениях разумеется один и тот же.

– Как не один и тот же?

– Но этим словом, по-видимому, высказывается, что в самом человеке, относительно к душе его, есть одно лучшее, а другое – худшее, и что если по природе лучшее воздерживается от худшего, – это называется быть выше себя – значение похвалы. А когда лучшее овладевается худою пищей либо беседою и, сравнительно со множеством худшего, становится маловажнее, – это значит как бы с негодованием порицать такого человека и называть его низшим себя и невоздержным.

– Да и следует.

– Посмотри же теперь, – продолжал я, – на юное наше государство, и ты найдешь в нем одно из этого. Оно, справедливо скажешь, почитается выше себя, если только мудрым и высшим надобно называть то, в чем лучшее начальствует над худшим.

– Да, смотрю, – сказал он, – ты правду говоришь.

– Притом многочисленные-то и разнообразные пожелания, удовольствия и скорби можно встречать большею частью во всех, – и в женщинах, и в слугах, и во многих негодных людях, называемых свободными.

– Уж конечно.

– А простые-то и умеренные, управляемые именно союзом ума и верного мнения, встретишь ты в немногих, наилучших по природе и наилучших по образованию.

– Правда, – сказал он.

– Так не видишь ли, в государстве у тебя уместно и то, чтобы пожелания многих и негодных были там под властью пожеланий и благоразумия немногих и скромнейших?

– Вижу, – сказал он.

– Следовательно, если какое-нибудь государство должно назвать государством выше удовольствий, пожеланий и его самого, то вместе с ним следует назвать и это.

– Без сомнения.

– А по всему этому, не назовем ли его и рассудительным?

– Да.

– Да и то еще: если в каком-нибудь государстве и начальствующие и подчиненные питают одинаковое мнение о том, кому должно начальствовать, то и в этом уместно то же самое. Или тебе не кажется?

– Напротив, даже очень, – сказал он.

– Так видишь ли? Мы теперь последовательно дознали, что рассудительность походит на некоторую гармонию.

– Что это за гармония?

– То, что рассудительность – не как мужество и мудрость: обе эти, находясь в известной части государства, делают его – первая мужественным, последняя мудрым, а та действует иначе: она устанавливается в целом государстве и отзывается во всех его струнах, то слабейшими, то сильнейшими, то средними, но согласно поющими одно и то же звуками, – хочешь умствованием, хочешь силою, хочешь многочисленностью, деньгами, либо чем другим в этом роде, так что весьма правильно сказали бы мы, что рассудительность есть это-то самое единомыслие, согласие худшего и лучшего по природе в том, кому должно начальствовать и в обществе, и в каждом человеке.

Это выражение взято из терминологии музыкантов и означает гармоническое слияние всех главных звуков или аккорд.

– Я совершенно того же мнения, – сказал он.

– Хорошо, – продолжал я, – в государстве у нас три вида обозрены, – по крайней мере так кажется. Что же будет остальной-то вид, по которому государство равно причастно добродетели? Ведь явно, что это – справедливость.

– Явно.

– Так теперь, Главкон, мы, подобно каким-нибудь охотникам вокруг кустарника, должны стать вокруг справедливости и быть внимательными, чтобы она как-нибудь не ушла и, скрывшись, не утаилась от нас, ибо явно ведь, что ей надобно быть где-нибудь тут. Смотри же и старайся подметить, может быть, ты увидишь прежде меня, – тогда скажи и мне.

– Да, если бы мог, но ты гораздо правильнее употребишь меня как человека, могущего больше следовать за тобою и иметь в виду то, что ему указывают.

– Следуй, помолившись со мною, – сказал я.

Это поговорка, подобная нашей: иди с Богом, ступай с Божией помощью.

– Следую, только веди.

– Тем больше нужно это, – заметил я, – что место-то, по-видимому, непроходимо и во мраке, поэтому темно и не вдруг поддается исследованию. Впрочем, надобно же идти.

– Да, надобно, –