Мера всех вещей - Платон

ты не одобряешь Омира191, по словам которого, нам особенно нравится тот возраст, когда у юноши начинает пробиваться пушок на бороде, как теперь у Алкивиада?

Др. Да что мне в том? Ведь правда, что ты сейчас от него? Каково же расположен к тебе192 этот молодой человек?

Сокр. Мне-то показалось, хорошо, особенно ныне, потому что он много за меня говорил и мне помогал. Я точно сейчас от него; но вот что странное хочу сказать тебе: находясь вместе с ним, я не обращал на него и внимания, даже забыл, что он со мной.

Др. Что ж бы это сделалось с вами? Уж не встретил ли ты в нашем городе кого-нибудь прекраснее Алкивиада193?

Сокр. Да, и много прекраснее.

Др. Что ты говоришь? Афинянина или иностранца?

Сокр. Иностранца.

Др. Откуда он?

Сокр. Из Абдеры.

Др. И этот иностранец так красив, что показался тебе прекраснее сына Клиниасова?

Сокр. Почему же, добрый друг мой, самому мудрому не казаться самым красивым?

Др. А! Так ты встретился у нас с каким-нибудь мудрецом?

Сокр. Даже с мудрейшим человеком нашего времени, если почитаешь таким Протагора.

Др. Что ты говоришь? Протагор приехал?

Сокр. Еще третьего дня194.

Др. И ты сейчас с ним беседовал?

Сокр. Да, очень много говорил и слушал.

Др. Перескажи же нам вашу беседу195, если ничто не препятствует тебе. Вели встать этому мальчику196 и садись на его месте.

Сокр. Пожалуй, и останусь благодарным, если будете меня слушать.

Др. А мы останемся благодарными, если расскажешь.

Сокр. Стало быть, обоюдное одолжение. Слушайте же.

Рано поутру в прошлую ночь крепко постучался палкой в дверь моей квартиры Иппократ, сын Аполлодора, брат Фасана, и когда отперли ему, он торопливо вошел и громко вскричал:

– Сократ! Спишь ты или нет?

Узнав его по голосу, я сказал:

– Это Иппократ. Нет ли чего нового197?

– Ничего, кроме хорошего, – отвечал он.

– Хорошо, если так; но что за причина столь раннего посещения?

– Протагор приехал, – отвечал он, став предо мной.

– Еще третьего дня; а ты только сейчас узнал?

– Нет, ради богов, вчера вечером, – отвечал он, и, схватив подножную скамейку, сел у ног моих и продолжал: – Да, уже вечером, весьма поздно возвратившись из Эноэ198. Видишь, у меня бежал слуга мой, Сатир; и я таки хотел было тогда же сказать тебе, что еду отыскивать его, но почему-то забыл. Когда же возвратился домой и мы, поужинавши, собирались спать, брат известил меня о приезде Протагора. Я хотел было в ту же минуту идти к тебе, но подумал, что уже слишком поздно. Зато, едва после усталости сон оставил меня, я немедленно встал и побежал сюда.

Зная рвение и пылкость Иппократа, я спросил его:

– Так что ж тебе до того? Разве Протагор обидел тебя как-нибудь?

– Да, клянусь богами, Сократ, – сказал он с улыбкой, – обидел, потому что сам-то единственный мудрец, а меня таким не делает.

– О, клянусь Зевсом, сделает и тебя мудрецом, лишь бы ты заплатил ему деньги и убедил ими.

– Деньги? Зевс и боги! – воскликнул Иппократ. – Если бы от этого зависело, их не осталось бы ни у меня, ни у друзей моих. Для того-то я теперь и пришел к тебе, Сократ, чтобы ты поговорил ему обо мне. Сам я еще молод, притом никогда не видел и не слушал Протагора. Когда он приезжал к нам в первый раз, я был еще ребенком199. Но, Сократ, все превозносят этого человека и почитают его чрезвычайно мудрым в слове. Пойдем к нему сей час, чтобы застать его дома. Я слышал, что он остановился у Каллиаса, сына Иппоникова200 пойдем, сделай милость.

– Нет, добрый друг мой, – сказал я, – туда еще не пойдем, потому что слишком рано. Давай-ка встанем да выйдем на галерею201 и прогуляемся, пока не рассветет; а потом отправимся к Протагору. Он по большей части бывает дома, а потому не бойся: мы, по всей вероятности, застанем его.

Итак, мы встали, вышли на галерею и начали прогуливаться. Желая испытать решимость Иппократа, я пристально посмотрел на него и спросил:

– Послушай, Иппократ, ты намерен теперь идти к Протагору и заплатить ему за себя деньги; но знаешь ли, к какому человеку идешь и чем желаешь сделаться? Вот если бы вздумал ты, например, идти к твоему тезке Иппократу коскому, принадлежащему к касте асклепиадов, с намерением платить ему за себя, и кто-нибудь спросил бы себя: какому человеку в лице Иппократа хочешь ты платить деньги? Что отвечал бы ты?

– Врачу, сказал бы я.

– А чем думаешь сделаться сам?

– Врачом.

– Если бы равным образом ты шел к Поликлету аргосскому, или Фидиасу афинскому, желая платить им за себя, и кто-нибудь спросил бы тебя: каким людям в лице Поликлета и Фидиаса намерен ты платить деньги? Как следовало бы отвечать тебе?

– Ваятелям, отвечал бы я.

– А чем надеешься сделаться сам?

– Разумеется, ваятелем.

– Пусть так, – сказал я, – теперь оба мы пойдем к Протагору, будучи готовы предложить ему за наставление тебя плату, лишь бы только достало наших денег и мы могли бы ими убедить его; в случае же недостатка прибавим еще деньги друзей своих. Но что, если кто-нибудь, заметив в нас столь сильную заботливость в этом отношении, спросит: скажите мне, Сократ и Иппократ, какому человеку в лице Протагора собираетесь вы платить деньги? Что будем отвечать? Каким еще именем, по слухам, называют Протагора? Фидиас называется ваятелем, Омир – поэтом, а Протагор чем?

– Протагора-то, видишь, называют софистом, Сократ, – отвечал он.

– Следовательно, мы идем платить деньги Протагору как софисту?

– Конечно.

– А если кто-нибудь спросит тебя далее: отправляясь к Протагору, каким же человеком надеешься ты сделаться сам?

Иппократ покраснел (это можно было заметить, потому что уже начинало рассветать) и сказал:

– Если мой ответ должен быть сообразен с предыдущими, то я, конечно, буду отвечать, что хочу быть софистом.

– Но, ради богов, Иппократ, не стыдно ли тебе явиться между греками софистом?

– Божусь Зевсом, Сократ, стыдно, если уж надобно говорить, что думаю.

– Впрочем, может быть, на науку, которой намереваешься учиться у Протагора, ты смотришь так же, как смотрел на науки грамматика, цитриста и гимнастика202, которым ты учился не для науки, чтобы то есть самому быть общественным наставником203, а для того, чтобы получить воспитание, приличное частному и свободному человеку?

– В самом деле, Сократ, я не иначе смотрю на науку Протагора.

– Но понимаешь ли ты, что хочешь делать, – спросил я его, – или не понимаешь?

– А что?

– Ты намереваешься вверить попечение о душе своей, как говоришь, софисту; а удивительно, если знаешь, что такое софист. Когда же не знаешь, то, вверяя ему свою душу, равным образом не можешь знать, доброму или худому человеку204 вверяешь ее.

– Это-то, кажется, я знаю, – сказал он.

– Отвечай же: что такое, по твоему мнению, софист?

– Софист, как самое имя показывает205, есть знаток мудрых вещей.

– Но то же можно сказать и о живописцах, и об архитекторах, – возразил я, – потому что и они знатоки мудрых вещей. Так, если кто-нибудь спросит нас: какие именно мудрые вещи известны живописцам? Мы, вероятно, скажем: те, которые относятся к рисованью картин. Так будем отвечать и на другие подобные вопросы. Но когда спросят: какие мудрые вещи знает софист? Что сказать? Чего знаток он?

– Чего более, Сократ, как не искусства убедительно говорить?

– Да, может быть, мы сказали бы и справедливо, только недостаточно, – продолжал я, – потому что из этого ответа вытекает новый вопрос: о чем именно софист учит убедительно говорить? Вот, например, цитрист учит убедительно говорить о том, что он знает, то есть об игре на цитре, не правда ли, Иппократ?

– Правда.

– Ну, а софист-то о чем учит убедительно