Елена Холмогорова - Улица Чехова, 12

«...Я его принял как старого товарища и сказал ему... что других я допрашивал, а его же прошу, как благородного человека, старого флигель-адъютанта покойного императора, сказать мне откровенно, что знает.

Он слушал меня с язвительной улыбкой, как бы на­смехаясь надо мной, и отвечал, что ничего не знает, ибо никакого заговора не знал, не слышал, и потому и к нему принадлежать не мог; но что ежели б и знал про него, то над ним бы смеялся, как над глупостию. Все это было сказано насмешливым тоном и выражением че­ловека слишком высоко стоящего, чтоб иначе отвечать, как из снисхождения...»

В журнале следственного комитета сказано по пово­ду показаний Орлова: «Комитет по выслушании пока­заний генерал-майора Орлова находит, что в оных не видно чистосердечия и что объяснения его неудовлетво­рительны...» Отвечая на вопрос о том, почему он, зная о планах заговорщиков, не донес на них, Орлов выдал свою подлинную позицию: «Теперь легко сказать: «Дол­жно было донести», ибо все известно и преступление со­вершилось. Но, к нещастию их, обстоятельства созрели прежде их замыслов и вот отчего они пропали». Выде­ленные слова Николай I своей рукой дважды подчерк­нул, а над словами «но к нещастию» поставил один­надцать восклицательных знаков, а сбоку на полях еще один — двенадцатый огромного размера.

Улики против Михаила Орлова были велики. Пока­зания декабристов давали ясное представление о том, что он был чрезвычайно заметной и популярной фигу­рой в их среде, к делу были присовокуплены данные о попустительстве революционной пропаганде в 16-й пе­хотной дивизии.

Картина складывалась весьма внушительная. Но брат декабриста Алексей Орлов на коленях вымолил у царя снисхождение. Как точно сказал Герцен, если Ор­лов «не попал в Сибирь, то это не его вина, а его бра­та, пользующегося особой дружбой Николая и который первым прискакал со своей конной гвардией на защиту Зимнего дворца 14 декабря».

Да, Орлов избежал сибирской каторги «не по своей вине». Но освобождение его из крепости и .мягкость при­говора поразили обе стороны: недоумевали осужденные декабристы, негодовали приближенные императора. До конца дней суждено будет Михаилу Федоровичу посто­янно ощущать муки совести перед товарищами за свое избавление от сибирской каторги или ссылки рядовым на Кавказ и в то же время жить до последнего часа под неусыпным полицейским надзором.

16 июня 1826 года после полугодового заключения в сопровождении фельдъегеря, как арестапт, Орлов был вывезен из Петропавловской крепости под надзор в свое имение Милятино Калужской губернии без права въезда в столицы.

Не приходится сомневаться, что годы эти были для Орлова трудными: не давала покоя судьба друзей — кто казнен на кронверке Петропавловской крепости, кто заточен в сибирские остроги. Оставшиеся в стороне от следствия старые знакомые опасались поддерживать связь с опальным генералом.

В милятинском заточении Михаил Федорович ста­рался не предаваться безделью. Много времени он от­давал работе над книгой «О государственном кредите». Несмотря на деятельную натуру, Орлов, по-видимому, не стал хорошим хозяином: имение было расстроено, фабрика цветного стекла приносила убытки. Он испы­тывал постоянные денежные затруднения.

Жизненная сила Михаила Федоровича требовала вы­хода, В 1831 году он подал прошение о том, чтобы пой­ти рядовым солдатом в армию, но получил отказ. Вместе с тем Николай I передал ему разрешение поселить­ся в Москве. Такому благоприятному повороту судьбы Михаил Федорович опять-таки был всецело обязан хло­потам брата Алексея, остававшегося любимцем импе­ратора.

Итак, Орлов в июне 1831 года возвращается в род­ную Москву, где и проживет до конца своих дней. Вско­ре по прибытии Орлова в Москву свиты его величества генерал-майор граф Строганов 1-й доносил царю: «По­явление в Москве отставного генерала М. Орлова про­извело странное влияние на жителей сей столицы, и будущее постоянное пребывание в оной подает повод к толкованиям, заслуживающим при нынешних обстоя­тельствах оставаться не без внимания». Последовавшая на это высочайшая резолюция: «За Орловым смотреть должно и строго» — предопределила тайный надзор, продолжавшийся до самой смерти Михаила Федоровича.

В течение многих десятилетий считалось, что пер­вым московским адресом М. Ф. Орлова был дом Шуби­ной на Малой Дмитровке. Однако недавние исследова­ния москвоведа С. К. Романюка позволили ему на осно­вании архивных документов установить, что сначала Орлов поселился в доме Кашкиной на Земляном валу, потом переехал на Малую Дмитровку в дом Бобринской, а в доме Шубиной он жил с 10 октября 1833 года до 7 сентября 1834 года. Затем Орловы перебираются в дом Цициановой на Садовой-Кудринской (№ 13, не сохра­нился), в 1836 г.— в дом Щербатова в Большом Нико­лопесковском переулке (ул. Вахтангова, 13—17) и, на­конец, в 1839 году покупают собственный дом на Пре­чистенке (Кропоткинская ул., 10).

Во владении Шубиной в 30-е годы жилых построек, как видно на плане этого времени, было еще немного, и, не считая главного дома, были они малы и неказисты. Поэтому, несмотря на отсутствие прямых доказательств, нет и тени сомнения, что семейство Орловых заняло особняк, выходивший фасадом на Малую Дмитровку, тогда еще украшенный портиком с шестью колоннами. Улица была тихой, но принадлежавшей к числу доста­точно аристократических. Впрочем, тогдашняя Москва, где, как писал современник, «сено, скошенное, стоящее в копнах, можно, впрочем, встречать и на местах, бли­жайших к центру города», еще не утратила черт старого русского, в известной степени провинциального города.

Время берет свое. Немногое в сегодняшнем обита­лище служебных кабинетов напоминает обстановку дво­рянского особняка. Но сохранились ведущая на второй этаж парадная лестница с резной балюстрадой, упираю­щаяся в огромное зеркало, увенчанное барельефом, изображающим женскую головку, ряд колонн, лепные украшения на потолке большого зала и одпой из неболь­ших комнат, повторяющие изображение на фасаде: ли­ры, венки цветов, женские головки... Остальное подска­жет фантазия: парадный зал, в стенах которого встре­чались многие лучшие и честные московские умы, мог быть по тогдашней моде отделан под мрамор или оклеен обоями светлых тонов — фисташковыми, палевыми, светло-голубыми. Углы зала и комнат, скорее всего, за­нимали печи-камины, согревавшие их долгими зимними вечерами.

Среди комнат был кабинет хозяина дома. Здесь за столом или бюро Михаил Федорович замышлял множе­ство колоссальных общественных предприятий, лишь немногим из которых в застойную николаевскую эпоху суждено было осуществиться. Здесь он завершал работу над книгой «О государственном кредите», вел хлопот­ную переписку об ее издании. Путь книги к публикации был чрезвычайно труден, едва ли не десяток высоких инстанций решал вопрос о такой возможности. В январе 1832 года Орлов писал П. А. Вяземскому, принимавшему активное участие в этом сложном деле: «Я долго-был изгнан, в несчастии, под строгим присмотром по­лиции; но бедствия, мною претерпенные... не потушили в сердце моем священной любви к России и ко всему родному. Я все-таки остаюсь человеком, известным моею честностью и не совсем безызвестным умом и не­которыми способностями. Неужели можно отвергать мысли, полезные для всего отечества, единственно от того, что они принадлежат человеку, находящемуся в бедствии и опале?»

Наконец книга увидела свет, но вышла анонимно, без указания имени автора. Власти боялись назвать его, хотя рука цензора весьма добросовестно прошлась по рукописи. Книга носила следующее название: «О го­сударственном кредите. Сочинение, писанное в начале 1832-го года». Таким образом, снимались опасения, что книга написана была в годы членства Орлова в тайном обществе, хотя на самом деле, по крайней мере, многие ее страницы родились именно тогда.

Не вдаваясь в подробный анализ книги, отметим, что она занимает, по мнению исследователей, выдающееся место в истории финансово-экономической науки. Орлов выступил как страстный приверженец государственного кредита, займов и в то же время умеренности налогов. По своей классовой сущности книга была капиталисти­ческой, по сути дела опережала свое время и, быть мо­жет, поэтому не была широко замечена современника­ми. Кроме того, возможно, многих отпугнул узкоспеци­альный на первый взгляд характер книги.

Один из экземпляров Орлов послал Пушкину. Так Пушкин входит в наш рассказ о доме на Малой Дмит­ровке.

Для нас дружба с Пушкиным уже сама по себе слу­жит свидетельством человеческой неординарности. Для характеристики Михаила Федоровича Орлова, личности огромного масштаба, современника поэта, эта друж­ба органична. Знакомство Пушкина и Орлова состоя­лось еще в 1817 году, когда они оба были членами ли­тературного общества «Арзамас». Пушкин чаще всего в письмах называет Орлова старым арзамасским про­звищем Рейн. Однако по-настоящему они сблизились в Кишиневе, во время южной ссылки поэта. Их обще­ние было очень тесным. Е. Н. Орлова в письмах брату Александру рассказывает: «У нас беспрестанно идут шумные споры — философские, политические, литера­турные и др. ...»; «Мы очень часто видим Пушкина, ко­торый приходит спорить с мужем о всевозможных пред­метах». А вот свидетельство самого Пушкина: «Пишу тебе у Рейна — все тот же он, не изменился, хоть и же­нился»,— это из письма П. А. Вяземскому.