Мы даже смерти выше... - Логвинова Людмила

Да в серой прозе наших дневников.

Это стихотворение было опубликовано в сороковом году в

«Московском университете». Оно было написано под

впечатлением только что, недавно, закончившейся, короткой,

очень трагичной для нас финской войны. И как он предвидел,

действительно предвидел судьбу всего поколения. Мы

действительно верили в то, что… за что мы боролись. И если

99

впоследствии в этом стали как-то разочаровываться в том, к

чему мы шли, к чему мы звали, во что верили, то в то время мы

действительно в это верили.

Ну что я могу сказать? Только единственное, в конце: что

Колина жизнь была очень короткой и очень яркой. Он был

действительно очень талантливым поэтом, и по зрелости его

таланта его сравнивали впоследствии литературоведы даже с

Лермонтовым, который погиб намного старше Коли Майорова.

Коля погиб в двадцать… в неполных двадцать три, двадцать

два было, а в мае… двадцатого мая ему должно было

исполниться двадцать три года. Впоследствии мы, его

сокурсники, почти каждый год собираемся в Москве,

двадцатого мая, вспоминаем его, читаем его стихи.

Впоследствии организовался очень интересный музей

«СТРОП», под Дмитровом, в Рыбном. Там называется «СТРОП»

— «Строка, оборванная пулей» , где искали следы всех поэтов,

погибших на фронте, в том числе и Коли Майорова. И нашли

место, где как-будто бы считается, что погиб Коля. Но, к

сожалению, ни могилы там нет, ничего не сохранилось. Просто

на сосне ребята прибили табличку: «Здесь погиб поэт Николай

Майоров».

Ему было неполных двадцать три года.

Ну вот и все…

Письма Н. Майорова

(Из личного архива И.В. Пташниковой )

«Ирина, здравствуй!

Недавно мне Н. Шеберстов передал твою открытку –

спасибо, что ты ещѐ помнишь обо мне. Когда я находился на

спецзадании, я почему-то не отчаивался получить от тебя

письмо. Но представь себе, всем писали, я же почти все 2 месяца

не имел ни от кого ни одного письма. И ты не догадалась. Адрес

же наш всему истфаку был известен. Ну, да ладно – не сетую.

Чем это я заслужил от тебя письмо? Конечно, ничем.

А все-таки ждал.

100

В Москву прибыли 9 сентября. Я страшно загорел, окреп.

Работать было очень трудно, но об этом когда-нибудь после

подробнее расскажу, если удастся свидеться.

...В 418 школе на одной двери нашел случайно твою

фамилию: ты там жила. Как был бы я рад, если бы там жила ты

и сейчас!

Но я бью себя за излишнее проявление лирического

восторга. В райвоенкомате прошел медкомиссию. Ждем, когда

возьмут в армию. А когда, неизвестно: может, сегодня вечером,

а может – через месяц. Я получил назначение на работу в

Можайск, но это – простая формальность. Я не безногий, чтоб

ехать на работу. Из Москвы выезд райвоенкоматом запрещен.

Если после войны буду жив, буду проситься работать в

Среднюю Азию, – мне надо найти тебя. Когда это будет и будет

ли?

Почти все ребята успели сдать госэкзамены и получить

дипломы. А я – прогулял. Возможно, сдам числа 15-го, а не сдам

– пусть…

Ты в открытке желаешь мне мужества, если буду в бою.

Спасибо. Хотя ты знаешь, что в этом деле я не отличусь, но что

могу сделать – сделаю.

Ну, желаю тебе здоровья в счастья! Живи хорошо. Целую.

Ник.

P. S. Все же смею надеяться на твое письмо. Привет от

К. Титова, Н. Шеберстова и В. Малькова, которые всегда хотели

видеть, чтоб я был вместе с тобой, а посему особенно зло лают

на меня сейчас.

Я не утерплю и вслед этому письму пошлю второе».

***

«22 октября 41. Здравствуй, Ирина!

Опять хочется тебе писать. Причѐм делаю это без надежды

получить от тебя ответ: у меня нет адреса. Сейчас я в армии. Мы

идем из Москвы пешком по направлению к Горькому, а там –

неизвестно куда. Нас как население, годное к службе в армии,

решили вовремя вывести из Москвы, которой грозит

101

непосредственная опасность. Положение исключительно

серьезное. Я был раньше зачислен в Яросл. летную школу. Но

когда вокруг Москвы создалось напряженное положение, меня

мобилизовали в числе прочих. Сейчас направляемся к

формировочному пункту, расположенному где-то около

Горького. 15-16-17 октября проходила эвакуация Москвы.

Университет эвакуируется в Ташкент, к тебе. Ребята вышли из

Москвы пешком – эшелонов не хватило. Многие ребята с

нашего курса поспешили сняться с военного учета и смыться

заблаговременно из Москвы. Меня эта эвакуация прельщала не

тем, что она спасала меня в случае чего от немецкого плена, а

соблазняла меня тем, что я попаду в Ташкент, к тебе. В конце

концов, я перестал колебаться и мы вместе с Арчилом

Анжапаридзе (только вдвоем) не снялись с учета и вот сейчас

уже находимся в армии. Вообще, подробно тебе об этих днях –

по-своему интересных – расскажу после.

Идя в армию, я лишал себя возможности увидеть скоро

тебя. А хотелось видеть тебя!

Сейчас нас, людей самых разных возрастов и профессий,

ведут по шоссе Энтузиастов по направлению к Мурому. Идем

пешком. Устали ноги. Прошли Ногинск и Покров. В какую

часть я попаду - не знаю. Адреса у меня пока нет... Хотелось бы

видеть, какая сейчас ты? Целую крепко (очень) Ник. Извини,

письмо без марки – нет».

***

«Здравствуй, Ирина!

Опять пишу. Мы уже за Арзамасом. Скоро перейдем Волгу.

В общей сложности, мы должны пройти пешком около 1000 км,

из них почти половина осталась за спиной. Через месяц,

возможно, прибудем на формир. пункт. А там неизвестно, куда

нас определят. От фронта мы почти также сейчас далеки, как я

далек сегодня от тебя. Очень беспокоюсь за братьев, равно как и

за родителей. Едва ли сейчас в Иваново спокойно.

В Муроме встретили некоторых ребят из университета. Они

эвакуируются (=бегут) в Ашхабад (а не в Ташкент, как я, было,

102

писал тебе).Увидев нас в шинелях (меня и Арчила),

оглядывали нас, как старик Бульба сыновей своих некогда.

Пятый курс (не наш) в большинстве своем вот так маскируется

по эшелонам, направляющимся в Среднюю Азию.

Ну, живу пока ничего. Тяжеловато, но кому ныне легко? О

тебе думать хочется и еще более – видеть тебя. Ты не обязана

этому верить - я знаю, смеешься, поди, небось? Но это – так.

Жаль, что у нас неловко все как-то вышло. Виноват целиком я,

па-а-длец! А самое страшное – едва ли удастся увидеть тебя,

слишком взаимно противоположные направления приняли

дороги наши. Мне 22 года, впереди армия, фронт и вообще чѐрт

знает что. Еще страшнее то, что ты думаешь обо мне, пожалуй,

не совсем хорошо. И – права. Вот и стучу себя в грудь кулаком,

а иногда такое настроение – забыла; ладно, все перемелется... А

верстовые столбы без конца, идешь-идешь, думаешь-думаешь, и

опять где-нибудь выплывешь, и все – сызнова. Курю. Думаю.

Ругаю. Всех. Себя. Иногда разговаривать ни с кем не хочется.

Даже с Арчилом. Насуплюсь и молчу. Тяжело идти, но я, дай

бог, более или менее вынослив. Плохо очень с питанием. Есть с

чего быть злым. Сплю на шинели, шинелью покрываюсь, в

головах – тоже шинель. Не подумай, что их - три шинели. Все

это случается с одной шинелью.

А рядом идут куда-то поезда. Может и в Ташкент. И вдруг