Кен Уилбер - Благодать и стойкость: Духовность и исцеление в истории жизни и смерти Трейи Кимам Уилбер

каждой личной трагедии есть высшая цель или урок, но мы на горьком опыте (возможно, только такой опыт и возможен) убедились: очень часто мы этого не понимаем. Все не так просто. Трудно жить в том, что я называю «страной незнания», — но именно здесь мы и находимся!

Из-за этого я вспомнила о том, что прошлым вечером прочитала в биографии Раманы Махарши — это буквальная цитата из его ответа одному из последователей: «У Бога нет желания и цели, когда Он творит, поддерживает, уничтожает, удаляет или спасает живые существа». Это трудно признать такому пожизненному фанатику смысла и целепола§ гания, как я, но буддизм очень серьезно помог мне отказаться от попыток все истолковать, научиться принимать мир таким, как есть. Дальше Рамана Махарши говорит: «Когда живые существа пожинают плоды содеянного ими в согласии с Его законами, ответственность лежит на них, а не на Боге». Да, я чувствую эту ответственность: ведь у меня есть возможность реагировать на испытания, которые посылает мне жизнь, хотя одновременно я понимаю роль и моего выбора, и превратностей судьбы, случайностей, наследственности и прошлых жизней, — и это путь не осуждения или героизма, а понимания и сочувствия.

Рамана Махарши часто повторял: «Ты благодаришь Бога за то хорошее, что с тобой происходит, но не благодаришь Его и за дурное — и в этом твоя ошибка» (кстати, в этом состоит и ошибка нью-эйдж). Дело в том, что Бог — не мифический Отец, наказывающий или поощряющий эгоистические устремления, а непредвзятая Реальность и Самость всего явленного мира. Даже Исайя иногда понимал это: «Одинаковый свет проливаю Я на добро и на зло; Я, Господь, делаю все это». Пока мы находимся в плену дуализма добра и зла, наслаждения и боли, здоровья и болезни, жизни и смерти, мы отрезаны от недвойственного и высшего отождествления со всем явленным миром, где весь космос имеет «один и тот же вкус». Рамана утверждает, что, только подружившись со своим страданием, со своими болезнями, со своей болью, мы можем по-настоящему обрести более широкую и всеохватную идентичность со Всеобщим, с подлинным «Я», являющимся не жертвой, а непредвзятым Свидетелем и Источником. И самое главное, говорит Рамана, подружиться со своим последним учителем — смертью.

На том целительном круге одна наша подруга, которая была очень глубоко погружена в процесс групповой поддержки, сказала, что для нее самым главным вызовом было поддерживать в своей повседневной жизни тот уровень осознанности и бодрости, который появлялся у нее во время тесного контакта с нами и нашей борьбой (и возможной смертью), при том, что сама она не больна. Я поняла, что она имеет в виду. Неожиданно я подумала: а если какое-то долгое время со мной все будет в порядке, то не потеряю ли я эту восхитительную остроту переживаний, которая есть у меня сейчас, эту прекрасную сосредоточенность на главном? Нет сомнений, что и я, и остальные под давлением этой болезни разрушили какие-то внутренние блоки и ощутили, как в нас вливается новое вдохновение. Было бы ужасно все это утратить… Потом я поняла, что угроза смерти никогда не будет слишком далекой. Каждый месяц, каждую неделю, каждую минуту отпущенного мне срока я проживу с ощущением того, что смерть не так уж далека. Странно осознавать, что со мной навсегда останется этот кнут, эти шпоры, которые будут постоянно напоминать мне: живи, бодрствуя! Словно я все время таскаю за собой наставника по медитации, и в любую секунду учитель может неожиданно прикрикнуть на меня!

Мне все это напоминает гениальный фильм «Моя собачья жизнь»[126]. Мы с Кеном посмотрели его прошлым летом на кинофестивале в Аспене, и я сразу же сказала, что это идеальный фильм для людей, больных раком, и он должен быть в ОПРБ. Фильм изрядно нашумел после кинофестиваля, и недавно мы с Кеном пересматривали его на видео. В фильме рассказывается о том, как милейший двенадцатилетний мальчик воспринимает жизненные взлеты и падения — его мать болеет и, в конце концов, умирает, у него забирают любимого пса, ему приходится уехать из своего дома. «Не так уж все и плохо, — говорит он. — Бывает намного хуже. Вот был один человек с искусственной почкой, он был знаменитым, и его показывали в новостях. И все-таки он взял и умер». Он постоянно думает про Лайку, русскую собаку, которую отправили в космос, и она там голодала: «Я думаю, это важно — чтобы было, с чем сравнивать, — говорит он. — Все время надо с чем-нибудь сравнивать». Показывают фильм про Тарзана, где один персонаж повисает на проводе под высоким напряжением: «Он умер мгновенно», — говорит он. «Могло бы быть гораздо хуже, нельзя об этом забывать», — говорит он, когда рассказывает про крушение поезда с многочисленными жертвами. Он роется в газетах — ищет подобные новости. «Сказать по правде, мне гораздо лучше, чем многим из них, — говорит он в другой раз. — Все дело в правильной точке зрения». Еще там есть мотоциклист, который пытается побить мировой рекорд в перелете через автомобили: «Он не долетел всего на одну машину». Один человек побежал через легкоатлетическую площадку во время соревнований и был пронзен копьем: «Наверное, для него это было полной неожиданностью, — сказал мальчик. — Все время надо сравнивать: вот, например, подумайте про Лайку — она ведь знала, что скоро умрет, ее просто-напросто убили». И все это раздается из уст двенадцатилетнего ребенка, который со своей философией «могло быть гораздо хуже» пробирается через все взлеты и падения нашей сумбурной жизни, и именно понимание того, что смерть всегда где-то рядом, делает его таким привлекательным и живым.

Мы передали дом в надежные руки и приготовились снова окунуться в Бонн, где нас ожидало удивительное известие.

Тем утром я в последний раз пошла гулять с собаками перед тем, как Кен запрет их в сарае. Прогулка оказалась непростой (Кен все видел с балкона), потому что появились кузнечики! Наш пес Каир решил поохотиться на них, и в этих попытках он много раз уморительно прыгал, элегантно приземлялся, мчался через траву, недоумевая, куда они попрятались, как их поймать и как они всегда ухитряются в конце концов выскользнуть из-под носа. Момент замешательства, голова задрана вверх, уши напряженно прислушиваются к каждому звуку, а потом нос припадает к земле, и он, яростно сопя, шарит по траве, весь напряженный до предела, — и вдруг резкий бросок, едва не увенчавшийся успехом, — в последнюю секунду добыча снова улизнула. И снова его нос, фыркая, рыщет по траве, вот опять совсем рядом, почти здесь, почти в зоне досягаемости, почти схвачен… и снова пропал, исчез, и так снова и снова. Голова задрана вверх, он застыл почти неподвижно и изумленно осматривается. Потом — изящный прыжок к обочине, и охота с ее превратностями тут же заканчивается, когда… снова настороженность, внимание, снова отметающий земное тяготение прыжок в траву после полной неподвижности — охота продолжается! И так происходило снова и снова, снова и снова, и это было самое смешное, что я видела за долгое время. Какой прекрасный подарок на прощание!

— Протяните руку и дотроньтесь до одной из них, — сказала Фигура.

— Дотронуться до звезды? До звезды нельзя дотронуться.

— Это не звезды. Протяните руку и дотроньтесь до одной из них.

— Но как?

— Просто укажите пальцем на ту, которая привлекает вас больше всего, и мысленно толкните ее.

Странная инструкция, но я пробую. Звезда тут же превращается в пятиконечную геометрическую фигуру, которая кажется мне вполне похожей на звезду. Вокруг звезды — круг. Внешний ее ободок — желтый. Внутренняя часть — зеленая. Центр круга, который одновременно является центром звезды, — абсолютно белый.

— А теперь толкните в самую середину, толкните мысленно.

Я так и делаю, и звезда превращается в какие-то математические значки, смысла которых я не понимаю. Я толкаю сильней, и значки превращаются в змей. Толкаю еще сильнее, и змеи превращаются в кристаллы.

— Вы понимаете, что все это значит?

— Нет.

— Вы хотите повидаться с Эстрейей?

И вот мы снова в Бонне… Ничего-ничего, справимся. Я провела три недели дома, и от этого мне гораздо лучше: встретилась со своими родными, соприкоснулась с собственной жизнью, почувствовала себя высвободившейся из больничной атмосферы. В самолете на мне была куртка, которую я довольно давно не носила, и я нашла в правом кармане нераскрытую конфету с вкладышем, где предсказывается судьба; предсказание гласило: «Вам удастся достичь того, что вы задумали». Это предсказание могло бы показаться неясным и не то чтобы очень оптимистичным, но мне, если учесть, что я летела на химиотерапию, оно показалось просто божественным! По приезде выяснилось, что Норберт уехал в отпуск на четыре недели, не предупредив нас — совершенно нетипичная для него оплошность! Получилось, что ни в госпитале, ни в отеле нас никто не ждал, и какое-то время казалось, что свободных номеров в городе вообще нет… Впрочем, наконец все худо-бедно наладилось. Кен живет в комнате на чердаке, где не может выпрямиться в полный рост, и ждет, когда для него освободится другая комната. Ох эти невзгоды и горести человека, который поддерживает больного!