Бхагаван Раджниш - Мастер. Размышления о преображении интеллектула в просветлённого

Лишь созерцай это: Монах спросил Чжао Чжоу: «Обладает собака природой будды или нет?» Чжао Чжоу сказал: «Да».

Зачем созерцать это? Если собака обладает природой будды — очевидно, вы тоже обладаете; и если собака однажды собирается стать буддой, то и ваша цель тоже недалеко. Тут подразумевается много чего: если у собаки есть природа будды, значит, и у вас есть она, значит, и у ваших врагов есть она, значит, и у всех живых существ есть она — поэтому нет вопроса о высшем или низшем.

Вопрос только в том, когда человек решается пробудиться. Дело ваше: хотите еще поспать — перевернитесь и укройтесь одеялом. Но даже и тогда, когда вы спите под одеялом, наслаждаясь прекрасным утром, вы — будда. Это ваше дело.

Будда решил сидеть под деревом; вы решили лежать в кровати; здесь нет существенного различия. Если Будда может стать просветленным под деревом, вы можете стать просветленным под одеялом. В сущности, так будет еще лучше, потому что вы раскроете новую возможность для грядущего человечества; в противном случае люди будут считать, что всегда нужно сидеть под деревом. Особенно, холодной зимой, в сезон дождей или во время каких-либо неприятностей они будут все откладывать реализацию природы будды.

Я говорю вам, что тут нет проблемы: вы можете жить в полном уюте под своим одеялом, под ним же и стать буддой. Тут нет проблемы, потому что становление будды не имеет ничего общего с сидением под деревом, это не является предпосылкой; не должны вы и сидеть в позе лотоса — что общего у буддовости с позой лотоса? А если поза лотоса существенна, тогда собаки не смогут... это невозможно! Как может собака ухитриться сесть в позу лотоса?

Разумеется, все это возможно и под одеялом, и, я думаю, большинство из вас предпочтет именно одеяло. Просто случайно оказалось так, что бедный Гаутама Будда сидел под деревом. Он и понятия не имел что, то же самое может произойти под одеялом. Между прочим, об этом же спрашивала его жена...

Через двенадцать лет, когда он возвратился во дворец — он знал, что его отец очень гневался, — он был единственным сыном, он родился, когда отец уже совсем состарился, и все надежды отца возлагались на него. Старик только и ждал, чтобы передать ему управление всем царством, сам он устал и хотел удалиться от дел, — и тут как раз Гаутама Будда сбежал из дворца.

Всего за день перед тем, как Гаутама Будда ушел, у его жены родился ребенок. Это вполне человеческая история, очень красивая: прежде чем оставить дворец, он лишь хотел увидеть, хотя бы раз, лицо ребенка, символ их любви с женой. Он вошел в покои жены. Она спала, а ребенок был укутан одеялом. Он хотел откинуть одеяло и увидеть лицо ребенка, потому что, быть может, он уже никогда не возвратится снова.

Он уходил в неизвестное паломничество. Ничего нельзя было предвидеть из того, что случится в его жизни. Он рисковал всем — своим царством, своей женой, своим ребенком, собой — в поисках просветления, в поисках того, о чем он только слышал, как о возможности и что случилось прежде с несколькими людьми, искавшими этого. Он был так полон сомнений, как никто из вас, но момент решения настал... В тот самый день он увидел смерть, увидел старость, увидел болезнь, и в тот же день он увидел в первый раз саньясина. Это стало главным вопросом для него: «Если есть смерть, тогда просто расточать время во дворце опасно. Прежде чем смерть придет, я должен найти то, что за пределами смерти».

Он твердо решил уйти. Но человеческий ум, человеческая натура... Он только хотел увидеть лицо — он ведь даже не видел лица своего собственного ребенка. Но он испугался, что если откинет одеяло, если Яшодхара, его жена, проснется — она могла проснуться в любую минуту, — она спросит: «Что ты делаешь среди ночи в моей комнате? Да ты, кажется, готовишься идти куда-то?»

Колесница стояла за воротами, все было готово; он уже уходил, и он сказал своему вознице: «Подожди минуту. Дай мне увидеть лицо ребенка. Быть может, я уже никогда не возвращусь».

Но он так и не смог посмотреть из-за страха, что, если Яшодхара проснется, поднимется крик, причитания: «Куда ты уходишь? Что ты делаешь? Что это за отречение? Что это за просветление?» Никогда не знаешь, чего ожидать от женщины — она может разбудить весь дворец! Придет старый отец, и все дело будет испорчено. И он просто-напросто убежал...

Через двенадцать лет, когда он стал просветленным, первое, что он сделал, — возвратился в свой дворец попросить прощения у отца, у жены, у сына, которому теперь должно быть двенадцать лет. Он знал, что они рассердятся. Отец был очень сердит — он первым встретил его, и целых полчаса он не переставал бранить Будду. Но потом вдруг он осознал, что наговорил столько всего, а его сын просто стоял, как мраморное изваяние, словно ничто не могло тронуть его.

Отец смотрел на него, и Гаутама Будда сказал: «Это то, чего я желал. Пожалуйста, осуши свои слезы. Посмотри на меня: я не тот самый мальчишка, который покидал дворец. Твой сын давным-давно умер. Я выгляжу похожим на твоего сына, но все мое сознание теперь другое. Ты только посмотри».

Отец сказал: «Я вижу. Полчаса я бранил тебя, и это достаточное доказательство того, что ты изменился. Я знаю, каким нетерпеливым ты был раньше, — ты не мог бы стоять так спокойно. Что произошло с тобой?» Будда ответил: «Я расскажу тебе. Позволь мне сначала увидеть мою жену и моего ребенка. Они, должно быть, ждут — они, наверное, слышали, что я пришел».

И первым, что его жена сказала ему, было:

«Я вижу, что ты преображен. Эти двенадцать лет были огромной мукой, но не потому, что ты ушел; я мучилась из-за того, что ты не сказал мне. Если бы ты просто рассказал мне, что намереваешься искать истину, неужели ты думаешь, что я помешала бы тебе? Ты оскорбил меня очень сильно. Эту рану я носила двенадцать лет.

Все было не так, как уходят на поиски истины — такому радуются; и не так, как уходят, чтобы стать просветленным, — я ведь не стала бы мешать тебе. Я тоже принадлежу к касте воинов. Думаешь, я так слаба, что кричала бы, плакала и удерживала тебя?

Все эти двенадцать лет моим единственным мучением было то, что ты не доверял мне. Я позволила бы тебе, я бы проводила тебя, вышла бы к колеснице. Сначала я хочу задать единственный вопрос, сидевший в моем уме все эти двенадцать лет: все достигнутое тобой... а ты, несомненно, достиг чего-то.

Ты больше не та самая личность, которая покидала этот дворец; ты лучишься иным светом, твое присутствие совершенно ново и свежо, твои глаза чисты и ясны, как безоблачное небо. Ты стал так прекрасен... ты всегда был красив, но эта красота, кажется, не из нашего мира. Некая благодать запредельного снизошла на тебя. Мой вопрос состоит вот в чем: не было ли возможности достичь здесь, в этом дворце, всего того, что достигнуто тобой? Может ли дворец помешать истине?»

Это потрясающе разумный вопрос, и Гаутаме Будде пришлось согласиться:

«Я мог бы достичь этого и здесь, но тогда я понятия не имел об этом. Теперь я могу сказать, что мог бы достичь этого здесь, в этом дворце; не было нужды идти в горы, не было нужды ходить, куда бы то ни было. Я должен был идти внутрь, а это возможно где угодно. Это место такое же хорошее, как и всякое другое, но теперь я могу сказать, что в тот момент я и понятия об этом не имел.

И ты должна простить меня, потому что нельзя сказать, чтобы я не доверял тебе или твоей отваге. Фактически я сомневался в самом себе: если бы я увидел, что ты проснулась, если бы увидел ребенка, я мог бы заколебаться: что я делаю, я оставляю свою красавицу жену, ту, чья вся любовь и преданность принадлежат мне? И оставляю своего ребенка в первый день его жизни... если я готов оставить его, тогда зачем я давал ему рождение? Я бегу от своих обязательств.

Если бы проснулся мой старый отец, это стало бы невозможным для меня. Не то чтобы я не доверял тебе; на самом деле я не доверял себе. Я знал, что будут колебания; я не был тотален в отречении. Часть меня говорила: "Что ты делаешь?" — а часть говорила: "Пришло время сделать это. Если не сделаешь сейчас, это будет становиться все более и более трудным. Твой отец готовится короновать тебя. Когда ты коронован как король, это будет еще труднее"».

Яшодхара сказала ему: «Это единственный вопрос, который я хотела задать, и я безмерно счастлива, что ты был абсолютно правдивым, сказав, что можно достичь и здесь, можно достичь где угодно. Твой сын, который стоит сейчас здесь, мальчишка двенадцати лет, постоянно расспрашивал о тебе, а я говорила ему: «Подожди. Он возвратится; он не может быть таким жестоким, он не может быть таким недобрым, он не может быть таким бесчеловечным. Однажды он возвратится. Возможно, все то, что он ушел постичь, требует времени; когда он постигнет это, то первое, что он сделает, — вернется». Вот твой сын, и я хочу, чтобы ты сказал мне, какое наследие ты оставляешь своему сыну? Чего ты добился, чтобы дать ему? Ты дал ему жизнь — а что еще?»