Тело каждого: книга о свободе - Оливия Лэнг

Он уже почти добился успеха в кампании за отмену сегрегации в блоке Е, когда случился роковой инцидент. Помощник начальника сообщил Хагерману, что двое заключенных видели, как Растин занимается оральным сексом. Заявление было подано на рассмотрение дисциплинарного совета тюрьмы, который отправил Растина в одиночную камеру. Тот вцепился в стул и до последнего утверждал, что его подставили, пока его не выволокли три охранника. Через несколько дней тюремный психиатр заключил, что он «по всем признакам гомосексуал»: «…высокий голос, вычурные повадки, колоссальное самомнение и в целом женоподобность заключенного… не нужно быть Фрейдом, чтобы по этой картине поставить диагноз»[244]. Лавандовая угроза еще не пришла, но несоответствие нормам своего пола уже официально считалось маркером сексуального отклонения.

Похожие ситуации будут повторяться на протяжении всей жизни Растина. Активисты движений и за пацифизм, и за гражданские права к его гомосексуальности относились как к бомбе замедленного действия, способной поставить под угрозу или даже сорвать кампании, в которых он играл заметную роль. В отличие от Мартина Лютера Кинга, он не хотел жить скрываясь и сдерживая себя, к тому же его не устраивала моногамия. Как сказала однажды его коллега Рейчел Горовиц, «он даже не знал, что можно прятаться в каком-то чулане»[245]. Пока его соратники по «Братству примирения» писали беспокойные письма и пытались уговорить его сдерживать свои предосудительные желания или даже жениться, он сидел в библиотеке и изучал историю политики бойкота, забастовок и гражданского неповиновения.

«Это наше единственное оружие»[246], – написал он другу. В июне 1945 года он возглавил смешанную группу людей, которые отказывались есть в столовой до тех пор, пока в ней не устранят разделение по расовому признаку. «Мы готовы платить за свободу»[247], – написал он в открытом письме ко всем заключенным. Ценой оказался перевод в Льюисбергскую тюрьму, где он сразу же объявил голодовку, протестуя против сегрегации в местной столовой, и истощил себя до такой степени, что его поместили в тюремный госпиталь и кормили через зонд. Только когда Абрахам Йоханнес Масти сообщил ему о сбросе атомной бомбы на Хиросиму 6 августа, он решил перестать сопротивляться и отсидеть остаток срока мирно. «Я нужен на воле», – объяснил он в письме к начальнику тюрьмы и официально отказался от агитации[248]. (Райха атомная бомба тоже привела в ужас, и он с негодованием писал в дневнике, что такое грозное оружие не может способствовать миру, сравнивая его странным образом с несущим смерть узником.)

Льюисберг, конечно, был не последней тюрьмой, где оказался Растин. Переехав по возвращении в Нью-Йорк в квартиру Платта, он сразу стал планировать «поездку примирения» – предшественницу знаменитых «поездок свободы» 1961 года. «Поездку» он замыслил с целью поддержать решение Верховного суда по делу «Морган против штата Виргиния», признавшего сегрегацию в межштатных автобусах неконституционной. «Несправедливые социальные законы и устои не меняются, поскольку всё, что делает Верховный суд, – это выносит вердикты, – категорично писал Растин в газете „Луизиана уикли“. – Социальный прогресс движется вперед посредством борьбы»[249].

Сохранилась фотография нескольких участников команды, отправившихся весной 1947 года на Юг под предводительством Растина и его белого коллеги Джорджа Хаусера: в элегантных костюмах, с чемоданами, через руку перекинуты плащи. Растин, самый высокий, стоит позади остальных: видный мужчина в щегольском галстуке-бабочке. Они собирались в течение двух недель ездить по Виргинии, Северной Каролине, Теннесси и Кентукки смешанными парами или тройками: черный участник садился в белой секции в передней части автобуса, а белый – в черной секции Джима Кроу в хвосте. В случае ареста им было велено мирно проследовать в полицейский участок, а там связаться с ближайшим адвокатом из Национальной ассоциации содействия прогрессу цветного населения, которая обязалась предоставить юридическую помощь организаторам кампании.

Растин пел в автобусах и выступал со страстными речами в каждом городке, где оказывались «ездоки свободы». Агрессии в свой адрес они встречали меньше, чем ожидали, – до приезда в Северную Каролину. На автобусной станции Чейпл-Хилл их арестовали за нарушение закона Джима Кроу о разделении пассажиров в общественном транспорте по цвету кожи. Вокруг собралась толпа белых водителей такси, готовых их линчевать, и спаслись они только с помощью сочувствующего местного пастора. Таксисты последовали за ними и стали швырять камни в окна, угрожая сжечь его дом. Никого из этой толпы не арестовали, и, несмотря на все приложенные усилия Национальной ассоциации, обвинения с «ездоков» так и не сняли.

Двадцать первого марта 1949 года, пока Малкольм Икс читал про историю рабства в библиотеке Норфолкской тюрьмы, а за Райхом гонялось Управление по санитарному надзору, Растин начал отбывать двадцатидвухдневное наказание в городе Роксборо, штат Северная Каролина, в составе «цепной бригады» – группы каторжников, скованных одной цепью. Его шокирующий рассказ об этом опыте тем летом напечатали в «Нью-Йорк пост», и он перекликается с воспоминаниями Якобсон того же года. Заключенные жили в полной антисанитарии. Каждую неделю им выдавали пару штанов, рубаху, пару носков, один комплект нижнего белья и полотенце, которыми они пользовались все семь дней тяжелого труда под дождем и в грязи. Всё остальное – расческу, бритву, зубную щетку, карандаш, бумагу, марки, сигареты – им приходилось либо покупать, либо воровать, либо обходиться без них. Десятичасовые рабочие дни с двумя пятнадцатиминутными перекурами физически давались очень тяжело и были так же бесполезны, как щипание пакли или вращение ступательного колеса. Бригада Растина целый день рыла ямы, зная, что следующим заключенным будет велено их засыпать обратно.

Якобсон описывала, что арестанты существовали в условиях садизма, где надзиратели обладали властью над каждым их действием. Цепная бригада трудилась под агрессивным контролем начальника и надзирателя, вооруженного револьвером и дробовиком. В первый же день Растин неоднократно наблюдал, как начальник бил заключенных кулаком по лицу. Когда один из каторжников выругался на своего соседа, начальник предложил надзирателю прострелить ступню следующему в цепи. «Ну нет, – ответил надзиратель. – По ногам стрелять не буду. Уж лучше по сердцу или печени. Так до них точно дойдет»[250]. Часто надсмотрщики от скуки выбирали себе жертву для пыток. Растин несколько раз видел, как надзиратель наводил ружье на грудь парнишки по имени Оскар, заставляя его танцевать, и улыбался при этом.

Официальные наказания оставались такими же гнусными, как и во времена Оскара Уайльда. За серьезные преступления мужчин хлестали кожаным жгутом или сажали в «яму» – одиночную камеру без света, где держали на воде и трех крекерах в день и откуда они выходили похудевшими на несколько килограммов, но при этом должны были продолжать изнуряющий труд. За мелкие преступления заключенных «подвешивали на перекладинах», то есть приковывали к вертикальным жердям решетки и днями напролет не давали садиться,