Кен Уилбер - Благодать и стойкость: Духовность и исцеление в истории жизни и смерти Трейи Кимам Уилбер

Физически, с учетом всех обстоятельств, Трейя выдержала курс химиотерапии вполне неплохо. Но было кое-что, что мы проглядели, что застало нас врасплох и едва не убило нас обоих, — это эмоциональная, психологическая и духовная опустошенность, которая стала результатом свалившихся испытаний. Месяц шел за месяцем, испытания становились все более суровыми, и теневые стороны в Трейе стали выходить наружу и становиться сильнее, а я впал в жестокую депрессию. Но в то же время мы изо всех сил тянулись вперед, чувствовали некоторый подъем духа, и будущее виделось нам относительно светлым.

— Ты будешь любить меня, если я облысею?

— Ты что? Нет, конечно!

— Смотри, вот здесь и здесь они становятся тоньше. Пора их состригать. По типу «вам меня не уволить — я ухожу».

Я взял огромные ножницы, и мы стали выстригать Трейе голову, пока не получился в точности панковский ирокез. Вид у Трейи был такой, словно по ней проехалась газонокосилка.

Под душем я провела рукой по голове, и в моей горсти остался огромный клок волос. Потом еще один. Мне было все равно. Я позвала Кена, и мы вдвоем встали у зеркала и стали смотреть друг на друга, оба — абсолютно лысые. Это было потрясающее зрелище! «Боже мой, — сказал Кен, — мы с тобой похожи на дынную полку в супермаркете. Пообещай мне одну вещь: мы никогда не пойдем в боулинг».

А какое теперь у меня тело! Нет волос на голове, нет лобковых волос, нет правой груди. Вся похожа на ощипанную курицу. «Я обладаю телом, но я не есть мое тело!» Хвала Всевышнему за маленькие милости.

Опять пытаюсь ободрить себя — бывают и лысые женщины. Точно так же как для женщин без одной груди есть прекрасный пример — амазонки. Обычно они вырезали себе одну грудь, чтобы удобнее было стрелять из лука. Бритые наголо чернокожие модели, бритая женщина в «Звездном путешествии», египетская жрица в «Близких контактах».

Вроде бы моя лысая голова всем понравилась, все сказали: «Очень красиво». Конечно, у меня было подозрение, что они говорят так, чтобы утешить. Вот Кен сказал, что получилось действительно очень красиво; он сказал это так, что я поняла — он говорит искренне, и страшно обрадовалась. Кое-кто из наших друзей продолжает давить на Кена, им непременно надо знать (хотя они и не спрашивают напрямую), по-прежнему ли он считает меня привлекательной. Кен говорит, что это его оскорбляет. «Они просто боятся. Если бы они просто взяли и спросили, я ответил бы, что считаю тебя самой сексуальной женщиной в своей жизни. Даже если бы я так не думал, я бы все равно так ответил». Поэтому он обычно уходит от темы: иронически говорит им, что на самом деле я просто ужасна, и порой они выглядят такими ошарашенными, что это забавляет. Как-то вечером, когда мы разговаривали с Клэр и Джорджем, Джордж несколько назойливо расспрашивал Кена, что он чувствует, и Кен ответил: «Собираюсь обменять ее на новую модель. А то сначала отваливается правый бампер, теперь еще и верх испортился. Я ведь ничего за нее не выручу». Позже он сказал: «Ты понимаешь, они и правда так мыслят. Если что-то случилось с телом, значит, это как-то затрагивает и душу. Да, конечно, мне не хватает твоего тела такого каким оно было, но суть не в этом. Суть в том, что если я люблю тебя, то буду любить и твое тело, каким бы оно ни стало. А если бы я не любил тебя, то не полюбил бы и твоего тела, каким бы оно ни было. А они понимают это прямо наоборот».

Мы собираемся уговорить Линду [Конджер, близкую подругу Трейи — она профессиональный фотограф] приехать к нам на Тахо и сфотографировать нас лысых вдвоем. У Кена возникла лихая идея: он наденет мой грудной протез, а Линда сфотографирует нас обнаженными по пояс. Мы оба будем лысыми и с одной грудью. «Вот что такое андрогинность!» — говорит Кен.

Не уверена, что у меня хоть когда-нибудь хватит мужества ходить по улице без парика или тюрбана. А тем временем все вокруг принимают Кена за пациента. Это дошло до нас, когда я в последний раз ходила на прием к врачу. Кен всегда приезжал со мной, а очень славный пожилой человек помогал припарковать машину. Нам обоим он очень нравился. В этот раз Кен задержался и приехал один. Старик подошел к Кену, посмотрел ему в лицо с глубоким сочувствием и сказал: «Эх, бедолага! Пришлось приехать самому?»

Кен не знал, что ему ответить: объяснять было бы слишком трудно, и он сказал: «Ну! Вот ведь зараза, а?»

Химиотерапия стала сказываться на физическом состоянии Трейи, и между первым и вторым циклами лечения мы поехали на выходные в Лос-Анджелес, к сестре Кэти, которая работала адвокатом.

У меня прекратились месячные, и в какой-то момент мне придется принимать заменители эстрогена. Во рту у меня язвочки, которые болят довольно сильно. Опорожнение кишечника стало болезненной и иногда кровавой процедурой. И еще все эти быстрорастущие ткани в моем теле. Иногда бывает трудно найти еду, которая была бы для меня вкусна. Но меня восхищает, что люди способны выдерживать такое, справляться со всем этим.

В Лос-Анджелесе мы остановилисьу Кэти. Пришла Трэйси — это было очень здорово. Кену мои сестры очень нравятся, он в них обеих чуть-чуть влюблен. Мы с Кристен [подругой по Финдхорну] посетили Центр здоровья в Санта-Монике — организованный Гарольдом Бенджамином центр по поддержке раковых больных. Мне нравилось слушать истории этих больных, чувствовать силу духа — особенно лысых женщин, — понравилось, как люди рассказывают о болезнях, которыми они страдают сейчас, и не стыдятся этого. Все это очень настоящее. А руководитель группы чутко реагирует, когда «исцеление словом» перестает срабатывать или когда участники начинают давить на кого-то, требуя присоединиться к общему мнению. Так случилось, когда одна женщина убеждала мужчину с раком костей, чтобы он снова захотел жить. Люди уже набрасывались на него до этого, когда он сказал, что иногда хочет умереть, — как будто стоит ему принять решение жить, и все будет в порядке, как будто это ненормально — хотеть смерти. Но тут вмешались другие: «Бывает, что люди умирают»; «Я хотел умереть и сейчас порой этого хочу»; «Я уже придумал, как я умру, и если дойдет до этого — ну что ж, такова жизнь».

Это была прекрасная поездка, но эмоциональный надлом уже начал сказываться.

Тем вечером мы вернулись к Кэти; позвонила хорошая подруга, рассказала о ком-то, кто болен раком, и хотела поговорить об этом с Кеном. Меня разозлило, что она не хочет поговорить об этом со мной, а Кен этого не предложил. Я налетела на него, и тут он взорвался. В первый раз за все время вспылил по-настоящему. Он схватил меня за воротник и сказал, что уже и шага не может сделать без того, чтобы не думать: а как я к этому отнесусь? Сказал, что он уже полтора года плюет на свои интересы ради того, чтобы помочь мне, и если теперь уже нельзя поговорить по телефону — значит, все, приехали. Сказал, что ему уже негде спрятаться, чтобы почувствовать себя нормально. Меня это поразило. Я всегда хотела, чтобы он знал, что может прийти ко мне с чем угодно. Не думала, что у него было ощущение, что я постоянно буду его ругать. Мне надо было понять, что ему тяжело, что многое приходится держать в себе и ему надо, чтобы и его выслушали. Я слушала его, но одновременно стала отбиваться — и это в каком-то смысле подтвердило его слова. Мне стоило сделать это позже. Это была большая ошибка с моей стороны — занимать оборону, потому что я даже не поняла как следует, о чем он говорил. Его раздражение не прошло.

Были я, Кэти, Кирстен и Кен. Мы говорили о раковых клетках и о том, как кто представляет себе их. Кен сказал, что ему очень хотелось бы видеть эти клетки слабыми и испуганными, но они, к сожалению, кажутся ему сильными. Я сказала, что не хочу этого слышать и что стараюсь видеть их именно слабыми и испуганными. Он сказал: надо различать две вещи — как ему хотелось бы представлять их себе (как раз слабыми и испуганными) и как он, к сожалению, действительно видит их на основе научных данных — сильными. Я повторила, что не хочу этого слышать. Он сказал, что у него есть право на собственное мнение. Я согласилась, но сказала, что для меня важно, что я думаю о них, поэтому я предпочла бы не слышать, что кому-то они кажутся сильными. Тогда не надо спрашивать, сказал он. Ты хочешь, чтобы я говорил тебе, что я на самом деле думаю, или чтобы врал? Хочу, чтобы врал, ответила я. Отлично, так и буду делать. Придется отрастить волосы, чтобы можно было рвать их, добавил он желчно и прекратил разговор. Я поняла, как он все это воспринял: ему нельзя говорить по телефону, ему нельзя высказывать свои суждения: обязательно надо подумать, как это скажется «на тебе и на твоем раке».

— Ты даже не представляешь себе, как трудно тем, кто тебя любит, — сказал он. — Ты могла бы сказать просто: «Слушай, Кен, прошу тебя, не говори, что paковые клетки сильные, мне от этого плохо». Но ты просто отдаешь распоряжения: не делай того-то, потому что я так сказала. Я был бы рад выполнить любую твою просьбу, но устал исполнять распоряжения.