Кен Уилбер - Благодать и стойкость: Духовность и исцеление в истории жизни и смерти Трейи Кимам Уилбер

Прекрасно помню свои чувства, когда я только узнала, что у меня рак груди. Я думала: что ж, если мне суждено умереть — значит, я умру. Все равно рано или поздно это случится. Я не очень боялась самой смерти, хотя меня страшила перспектива медленного и мучительного умирания. Я чувствовала в себе готовность, даже решимость все принять; к этому примешивался страх неизвестности и шок от страшного открытия. Однако основным чувством было: чему быть — того не миновать.

Но потом это ощущение стало меняться. Я много читала, разговаривала с другими людьми, и мне стало казаться, что готовность все принять таит в себе опасность. Мне стало страшно: что если я навлеку на себя раннюю смерть тем, что недостаточно сильно хочу жить? Я пришла к выводу, что мне надо сделать выбор в пользу жизни, выбор ясный и отчетливый, надо заставить себя сделать этот выбор — я хочу жить.

Это хорошо сработало. Как следствие, было быстро принято решение о необходимости перемен. Но и беспокойство возросло тоже. Самый яркий знак этого беспокойства — моя реакция на случайные недомогания, которые бывают у всех нас. «А вдруг это рецидив? — думала я. — Ох, надо бы позвонить врачу». И так далее, и тому подобное. Не очень-то радостно жить так все время. Но все последние месяцы беспокойство так незаметно прокрадывалось в меня, что я одновременно и замечала и не замечала его.

Книга «Ввысь из Эдема» разорвала последнюю завесу самообмана относительно того, что я с собой делаю, помогла понять, что именно я делаю и почему. Развитие нашей культуры привело к тому, что сейчас смерть переживается острее, чем раньше. Мы придумываем все более и более эффективные и изощренные способы отрицания смерти, отрицания ее неизбежности и необходимости. Философы-экзистенциалисты разными способами показали, как отрицание смерти приводит к менее активной жизни. В самом деле: получается, что мы одновременно отрицаем и жизнь, ведь жизнь и смерть идут рука об руку. Если я боюсь смерти, то и в жизни становлюсь чрезмерно осторожной и предусмотрительной: как бы со мной не случилось чего-нибудь. И получается, что чем больше я боюсь смерти, тем больше я боюсь жизни, тем моя жизнь становится скуднее.

И я поняла, что начала все глубже и глубже проникаться страхом смерти. Вот почему я стала беспокоиться из-за своих симптомов. Я не замечала, что оборотная сторона воли к жизни, ее неизбежная теневая сторона — это страх перед потерей жизни, страх смерти. Цепляясь за жизнь, ты боишься ее утратить.

И вот теперь я стараюсь чуть меньше держаться за все то, что у меня есть. Крепко цепляясь за жизнь, я начинаю мыслить в категориях «либо-либо»: либо [я хочу жить — либо я умру. Если я ослаблю хватку, то смогу мыслить в категориях «и то — и то»: я хочу жить и одновременно готова уйти, когда придет время.

Это новое чувство, и я к нему еще как следует не привыкла. Меня все еще охватывает беспокойство, если я устаю или у меня начинают болеть глаза. Но я чувствую, что в большей степени готова все принять, готова смириться с тем, что меня ждет. Теперь мне стало легче просто фиксировать симптомы, чтобы потом в удобное время показаться врачу, — до этого у меня было что-то вроде зависимости от симптомов, и я очень беспокоилась из-за них до того, как пойти к врачу.

Приходится балансировать на лезвии бритвы: стараться, прилагать усилия, концентрироваться, быть собранной и в то же время быть готовой все принять, хранить спокойствие, просто быть. Взад и вперед, взад и вперед. Я знаю, что баланс нарушается — а так бывает чаще всего, — если прилагаю слишком много усилий или впадаю в апатию. И свое беспокойство я рассматриваю как знак того, что баланс нарушен, что я слишком крепко цепляюсь за жизнь. Баланс между волей к жизни и принятием всего, что должно случиться. Хитрое искусство. Но так я чувствую себя намного лучше. Все предельно просто: чувство беспокойства — дрянное чувство.

Это означало также, что «план действий по исцелению» стал у Трейи чуть менее строгим. Она продолжала работать над собой (и демонстрировала внутреннюю дисциплинированность, которая изумляла окружающих), но все-таки, повинуясь сознательному выбору, стала относиться ко всему чуть более спокойно, чуть менее напряженно.

Ужин с Натаниэлем Брэнденом[30] и его женой Деверc. Натаниэль — старый друг Кена; мне очень нравятся и он, и его жена. Он спросил меня, занималась ли я визуализацией, я ответила: да, когда проходила процедуры облучения. Сказала, что на том этапе мне казалось полезным представлять себе, как лучи убивают зараженные клетки, а здоровые клетки быстро восстанавливаются; благодаря этому возникало ощущение, что я как-то участвую в процессе, что я хотя бы отчасти контролирую происходящее. Но через какое-то время я прекратила это занятие, потому что решила, что так я продолжаю постулировать наличие врага: ведь нужно представлять себе, как подвергаются атаке раковые клетки, а я не видела смысла в том, чтобы в принципе визуализировать раковые клетки. Единственное полезное дело, которое я могла бы сделать, — это представлять себе, как продолжают восстанавливаться клетки грудной ткани. И тогда, и сейчас я рисую картину иммунной системы — активной и стоящей на страже. Но если я занимаюсь этим слишком напряженно, охваченная чем-то вроде испуга, — значит, я просто поддаюсь страху смерти.

Еще Натаниэль заметил, что отрицательной стороной симонтоновской[31] методики может стать то, что пациент начнет винить себя. Если я могу себя излечить, значит, именно я сделал так, что заболел. Гораздо лучше в этом отношении взгляд Кена: при возникновении болезни психологические факторы важны, скажем, процентов на десять-двадцать (в зависимости от вида болезни), но при выздоровлении роль этих факторов выше — скажем, процентов сорок.

Натаниэль и Кен затеяли свой давний дружеский спор. Полагаю, что ни один из них никогда не уступит. Натаниэль: «Я уверен, что ты самый разумный автор из тех, кто пишет о мистицизме, но все-таки ты противоречишь сам себе. Ты говоришь, что суть мистицизма в том, чтобы стать частью Единого. Но если я превращусь в часть Единого, то для меня как для личности не останется никакой мотивации. Мне останется только влиться в это Единое и умереть. Человеческие существа являются индивидуумами, а не какими-то аморфными единствами, и если я успешно стану единым со всем, у меня не останется причин даже принимать пищу, не говоря уж обо всем остальном».

Кен: «Единое и единичное друг друга не исключают. Мистикам, как и остальным, бывает больно, весело, радостно, они чувствуют голод. Быть частью чего-то большего вовсе не означает исчезновение этой части в едином — просто часть находит основу и смысл в объединении с другими частями. Ты индивидуален, но при этом ты осознаешь себя элементом определенной общности — семьи, а она является элементом другой общности — социума. Ты и так это чувствуешь, ты и так ощущаешь себя частью нескольких общностей, и эти общности — например, твоя жизнь с Девере — делают твою жизнь более значительной и ценной. Так что никакого противоречия здесь нет. Если я говорю, что ты являешься частью чего-то большего, это не означает, что у тебя отвалятся руки».

И так далее.

По дороге домой я снова напомнила Кену, как он говорил мне нежности, которые я так люблю. Он сказал, что у него в запасе еще десятки нежных слов, но он будет говорить их мне один раз в какое-то время, раз в год. Я стала требовать, чтобы он говорил их хотя бы раз в полгода, — ну давай, милый. Оказывается, для него это один из способов меня удержать… он считает, что мне захочется услышать его слова, и это станет еще одним маленьким стимулом для меня, чтобы я жила подольше и не оставляла его. Он говорит, что не знает, что будет делать, если лишится меня. Напомнил мне про то, что говорил раньше: если я умру, он разыщет меня в бардо[32]. Он всегда обещал, что найдет меня, что бы ни случилось.

Тем летом произошло событие, сильно повлиявшее на нашу жизнь и дальнейшие планы. Трейя забеременела. Это стало для нее потрясением: никогда прежде она не беременела и считала, что и не сможет. Трейя воспарила духом, я был потрясен — а потом на нас обрушилась жестокая реальность нашего положения. Врачи Трейи были единодушны: надо делать аборт. Смена гормонального фона, неизбежная при беременности, станет благодатной почвой для оставшихся в теле Трейи раковых клеток (ее опухоль давала положительную реакцию на эстроген).

Перспектива стать отцом вызвала у меня двойственные чувства (впоследствии ситуация изменилась), и моя сдержанная реакция на ее беременность — до того, как мы узнали, что нужен аборт, — стала для нее большим разочарованием. Я, несколько неубедительно, пытался объяснить, что большинство моих друзей, ставших отцами, не чувствовали особого воодушевления до тех пор, пока младенец не рождался и они не брали его на руки, — до этого момента большинство парней были просто в большей или меньшей степени напуганы. Дайте им младенца на руки — и они тут же превратятся в восторженных идиотов, пускающих слюни; мамы же сияют от восторга с момента зачатия. Все это не убедило Трейю: она восприняла отсутствие у меня энтузиазма как отчужденность. Впервые за тот год, что мы вместе, она была серьезно во мне разочарована, и это нависло над нами как грозное предзнаменование. Да и сам естественный ход вещей усложнил ситуацию: беременность и аборт, жизнь и смерть… как будто нам и так всего этого не хватало.