Владимир Файнберг - Здесь и теперь

— Нет. Я просто посмотрю, с вашего разрешения.

— Это самый известный спирит Советского Союза, а рядом его медиум, — восторженно прошептала Виктория Петровна, — оба из Ленинграда.

Я стоял рядом с ней, Ниной, Пашей и ещё какими‑то людьми, смотрел, как спирит — пожилой, инженерного вида дядька в очках— торжественно расстилал вынутую из «дипломата» клеёнку обратной стороной наверх, где были начертаны буквы алфавита и цифры, образующие круг. Медиум — яркий брюнет с длинными вьющимися волосами — потребовал рюмочку.

Вспомнилась одна из последних повестей Трифонова, где был описан спиритический сеанс. Автор едко издевался над несчастными, потерявшими духовный ориентир людьми, смешными и глупыми.

То, что произошло потом, было действительно смешным и глупым. Спирит вызывал с того света некеого Афанасия Ивановича. Медиум двигал за ножку рюмку по кругу алфавита и получал ответ: «Я здесь». Тогда присутствующие задавали вопросы, и невидимый Афанасий Иванович через медиума и его рюмку давал ответы. Кто‑то спросил о своём дяде, умершем два года назад: каково ему там? Афанасий Иванович сообщил, что дяде там хорошо, только печень зябнет.

Затем кому‑то захотелось поговорить с Эйнштейном. Афанасий Иванович попросил обождать. В комнате воцарилась почтительная тишина. Только Паша клокотал от злости. Я так и чувствовал, что он вот–вот взорвётся.

Наконец рюмочка залетала по буквам. Это Афанасий Иванович передавал, что Эйнштейна «нет на месте».

— Как это нет на месте? — возмутились присутствующие. — Где же он?

«Отозван в высшие сферы», — ответила рюмочка.

И снова сгрудившиеся вокруг стола накинулись на покойных родственников. Ощущение брезгливости нарастало, как тошнота. Я решил покончить с этим маразмом.

— Позвольте и мне спросить, — сказал я громко, — пусть ваш Афанасий Иванович ответит, сколько лет было моему дедушке, когда он умер.

— Некорректный вопрос, — вякнул кто‑то в комнате.

— Простите, дедушка со стороны отца или матери? И как вас зовут? Имя и фамилия? — спросил спирит.

— Артур Крамер, — нехотя назвался я. — Дед со стороны матери.

В тишине раздался торжественный голос спирита:

— Афанасий Иванович, вы слышите нас? Артур Крамер спрашивает, сколько лет было его дедушке со стороны матери, когда он умер?

Рюмка в руке медиума медленно поползла к цифрам на круге. Замерла.

— Так их! Молодец! — выдохнул Паша в моё ухо и поощрительно пихнул кулаком в бок.

Наконец рюмка дёрнулась, поползла к одной цифре, другой…

— Пятьдесят два года. Его звали… Анатолий Михайлович.

Никто в этой комнате не знал, что дедушка умер действительно пятидесяти двух лет. Правда, звали его Анатолий Моисеевич, а не Михайлович.

Мне стало не по себе.

— Правильно? — спросил спирит, обратив ко мне лицо, освещённое настольной лампой.

— Правильно.

Раздались аплодисменты.

— Товарищи, медиум устал. Сеанс окончен.

Медиум действительно выглядел опустошённым. При ярком свете люстры, включённой хозяйкой, лицо его в контрасте со жгуче–чёрными локонами казалось особенно бледным. Он сидел, бессильно откинувшись на спинку кресла. Его соратник деловито сворачивал клеёнку.

— Товарищи, разделяйтесь. Сыроеды, садитесь по правую сторону стола, остальные — по левую. А посередине будет сюрприз, который для всех нас приготовил Артур. — Виктория Петровна с помощью пугающе хрупкой девушки стала вносить подносы с закусками.

— Знакомьтесь, — раздался за спиной голос Нины.

Я обернулся. Передо мной, доброжелательно улыбаясь, стоял человек в респектабельной синей тройке. Из верхнего кармана пиджака выглядывал уголок белоснежного платка.

— Я говорила о вас с Николаем Егоровичем, он обещает отвести в лабораторию.

— С удовольствием, — тот энергично пожал мою руку. — Созвонимся на неделе, и в четверг–пятницу я познакомлю вас с руководителем этого учреждения. Вот визитная карточка, там мои телефоны.

Занимая место, указанное заботливой хозяйкой, перед тем как спрятать, я взглянул на визитную карточку: «Павловский Николай Егорович. Лауреат Государственной премии РСФСР. Доктор философских наук».

Виктория Петровна поместила меня между медиумом и хрупкой девушкой, напротив сели Паша с Ниной. Я оказался на вегетарианской части стола. Кашица из чечевицы, тёртая морковь, клюквенный морс в графине…

— Что вам положить? — спросил я свою соседку.

— Немного морковки, — ответила она слабым голосом.

Положил ей морковки, налил в бокал морса.

— Я видела вас у Нины, — сказала вдруг девушка. — Вы не хотели бы прочитать записи моих бесед с Александром Степановичем? Я пробуду в Москве ещё четыре дня.

— С каким Александром Степановичем?

— С Грином. Писателем.

В этот момент хозяйка внесла и поставила в центр стола блюдо с нарезанной на длинные ломти дыней. Когда смолкли возгласы восторга, я обратился к девушке:

— Как вас зовут?

— Майя. Я из Феодосии. Мне двадцать один год. Работаю секретаршей.

— Она очень, очень продвинута, — вмешался медиум. — Работает на более высоком уровне, чем мы.

— Тоже спиритизм? — осторожно поинтересовался я.

— Нет. Я просто медитирую, отключаюсь, и рука с авторучкой сама начинает записывать то, что говорит Александр Степанович.

— Да? Кстати, — обратился я к медиуму, — скажите, пожалуйста, если можно, кто такой этот потусторонний Афанасий Иванович, к которому вы всё время обращались?

— Мало интеллектуальная личность. Пьяница. Умер несколько лет назад у нас в Ленинграде. Но замечательный связной. Работает только по просьбе моего друга. А уж потом знание поступает ко мне.

— Через рюмочку?

— Откровенно говоря, нет. За долю секунды до того, как рука дрогнет вести её к буквам, в голове уже ясен ответ.

— А что вы сами обо всём этом думаете?

— Видимо, в каждой единице пространства существует вся информация о том, что было, есть и будет.

— Тогда при чём тут Афанасий Иванович? — Я заметил, что Паша жадно прислушивается к нашему разговору, и добавил: — А не опасны для психики ваши опыты?

— Наверное, очень, — грустно подтвердила Майя. — Я специально приехала в Москву, думала выйти на знающих людей, чтоб мне что‑нибудь объяснили, но никто ничего толком не знает. Один Николай Егорович внимательно отнёсся, прочёл мои записи, отвёл в лабораторию… А то меня в Феодосии хотят уже в психбольнице лечить. Как вы думаете, я больна?

— Я не медик, — ответил я. — Только уж больно худенькая. И бледная. — Положил ей два ломтя дыни: — Ешьте, пожалуйста.

Аромат дыни струился передо мной напоминанием о далёких краях, откуда я вернулся совсем недавно, о сюзане, висевшем сейчас дома. С изумлением оглядел я общество людей, среди которых оказался, вспомнил когда‑то услышанную примету: «Как встретишь Новый год — так он и пройдёт».

В Одессе поздним августовским вечером, у портового пакгауза, в качающемся на ветру круге от фонаря, расположились цыгане.

За день ходьбы по незнакомому городу я устал, но не могу, как они, вольно усесться прямо на землю. Здесь и старики, и дети. Все они чумазые, жизнерадостные. Тоже ждут теплохода, только другого — в Измаил. А мой — вон он, тёмной громадой уже стоит у пирса со спущенным трапом. Посадка начнётся через полчаса.

Работая лагерным пионервожатым, я накопил за две смены денег, мама добавила, и вот я в Одессе, у меня дешёвый билет палубного пассажира до Сухуми, откуда я поездом вернусь домой. Впереди ждёт десятый класс — и прощай, школа.

Почему мне грустно? С утра я исходил чуть не всю Одессу, видел на Дерибасовской французских моряков в беретах с помпонами, видел здоровенных моряков–негров с американских торговых судов, искупался на пляже в Люстдорфе, ел на Привозе в рыбном ряду варёных раков и даже выпил гранёный стакан молдавского вина из бочки, купил пачку сигарет «Кэмел» у безногого матроса… Уже совсем скоро я впервые в жизни взойду на борт парохода… Почему же так грустно?

— Молодой–красивый, дай погадаю!

Молодая красивая цыганка, отделившаяся от своей компании, берет меня за ладонь.

— Не надо. — Я знаю, они, цыгане, обманщики, говорят всякие глупости, вымогают деньги…

— Не бойся. Даром погадаю, — жарко выдыхает цыганка, — прошлое, настоящее, будущее скажу. Давай руку, узнаешь: цыганка не врёт. — Обеими руками она держит мою ладонь, смотрит на неё: — Ты родился в мае. Тебе 17 лет. Дальше не получается, клади рубль!

Потрясенный, достаю рубль, и он мгновенно исчезает.

— Пацаном болел, отец–мать живы, девушки не имел, будешь иметь много… Ой, что это? — Она за руку тащит меня ближе к свету фонаря, вглядывается в линии на ладони и вдруг отдаёт рубль. — Бери, бери, у тебя тут такое, говорить нельзя. Одно скажу: всего, чего хочешь, достигнешь и всегда недоволен будешь.