Василий Великий - Святитель Василий Великий. Книга 1. Догматико-полемические творения. Экзегетические сочинения. Беседы

4. А слышал я у одного искусно изучившего мысли стихотворца, что как всякое стихотворение Гомера есть похвала добродетели [1744] и все у Гомера, кроме второстепенного, ведет к сей цели, так не менее к сему же клонится и то место, где Гомер представил, что вождь кефалонцев спасся нагим от кораблекрушения [1745] и что сперва царица, когда надлежало бы ей застыдиться, увидев его нагим, при самом его появлении ощутила к нему уважение, потому что стихотворец представил его вместо одежды украшенным добродетелью; потом и прочие феакийцы столько почли его достойным, что, оставив роскошь, в какой жили, стали все на него смотреть и ему подражать, и ни один из феакийцев ничего более не желал тогда, как соделаться Одиссеем, и притом спасшимся от кораблекрушения. В этом месте, как говорил истолкователь мысли поэта, Гомер, едва не вслух всем вопия, говорит: «О добродетели должно стараться вам, люди; она и с претерпевшим кораблекрушение спасается от потопления, и на суше доведенного до наготы показывает более досточестным, нежели счастливых феакийцев». Такова-то добродетель! Другие стяжания не более принадлежат своим владетелям, как и всякому другому, подобно тому как кость в игре выпадает и той, и другой стороной; одно стяжание неотъемлемо – это добродетель; она принадлежит человеку и при жизни, и по смерти. Посему-то, как кажется, и Солон [1746] говорит богатым:

А мы не променяемся с ними богатством добродетели,потому что оно всегда постоянно,а имуществом людей владеет то тот, то другой.

Подобно сему и то место у Феогнида [1747], где он говорит, что «Бог [какого Бога он ни разумел] наклоняет людям то ту, то другую чашу у весов, чтобы им то богатеть, то ничего не иметь». Да и хиосский софист Продик [1748] в одном месте своих сочинений сходно с этим любомудрствовал о добродетели и пороке. И в его слова надобно вникнуть умом, потому что он человек, не презрения достойный. Говорится же у него там, насколько помню его мысль, потому что слов не знаю, кроме того, что сказано это просто, не мерной речью [1749]: когда Геракл, будучи очень молод и в таком же почти возрасте, в каком теперь вы, рассуждал, на какой ему обратиться путь, на тот ли, который чрез труды ведет к добродетели, или на другой, легчайший, подошли две женщины; а это были Добродетель и Порок, потому что хотя они и молчали, но различие тотчас выказывалось в наружности. У одной красота была подготовлена с помощью притираний; она дышала роскошью; неотлучно водила с собою целый рой удовольствий, старалась привлечь к себе Геракла. Другая была худощава, неубранна, смотрела пристально и выражала в себе иное тому подобное, потому что обещала не что-нибудь легкое и приятное, но тысячи трудов, подвигов и опасностей везде – и на суше, и на море. А награда за это такова, что можно стать богом, как выразился Продик. И Геракл последовал, наконец, за сею женщиною.

И все почти, сколько-нибудь заслуживающие внимания по мудрости, каждый по мере сил, в сочинениях своих более или менее распространялись в похвалу добродетели; им должно верить и надобно стараться в самой жизни выразить их учения. И кто любомудрие, заключающееся у других в словах, оправдывает делом, тот «один жив; прочие же только движущиеся тени» [1750].

Мне кажется, что такой образ действий походит на то, как если бы живописец подражал чему-нибудь дивному, например красоте человека, и человек действительно был таков, каким тот представил его на картине. Ибо с жаром хвалить добродетель пред людьми, вести о ней длинные речи, а наедине предпочитать целомудрию – удовольствие и справедливости – прибыток, назвал бы я подражанием тем, которые лицедействуют на зрелище и часто выходят представлять царей и владельцев, не будучи не только ни царями, ни владельцами, но даже, может быть, и свободными. Притом играющий на лире не охотно согласится, чтобы лира у него была не настроена; и начальник хора не захочет иметь у себя такой хор, который бы не пел как можно согласнее. Таким образом, каждый сам с собою будет в разладе, представит жизнь, не соответствующую словам, будет говорить словами Еврипида [1751] «Язык у меня клялся, а сердце не участвовало в клятве», и виноват будет в том, что кажется добрым вместо того, чтобы быть таким. Но если поверить Платону [1752], это крайний предел несправедливости – казаться справедливым, не будучи таким.

Поэтому так будем принимать сочинения, в которых заключаются правила добродетели. Поелику же и доблестные деяния древних мужей или соблюлись до нас в непрерывной памяти людей, или сохранены в сочинениях стихотворцев и историков, то не лишим себя и отсюда происходящей пользы. Например, некто в народном собрании злословил Перикла [1753], но он не обращал на то внимания, и целый день продолжалось, что один осыпал другого ругательствами, а другой нимало о том не заботился. Потом, вечером уже и когда смерклось, этого человека, едва прекратившего ругань, Перикл проводил со светильником, чтобы не даром пропало у него упражнение в любомудрии. Еще кто-то, рассердившись, грозил смертью Евклиду Мегарскому [1754] и клялся в этом. Но Евклид сам дал клятву, что умилостивит его и заставит прекратить свое к нему нерасположение. Как хорошо, если приходят на память таковые примеры человеку, когда он одержим уже гневом! Ибо не должно верить трагедии, которая без рассуждения говорит: «Раздражение вооружает руку на врагов». Напротив того, всего лучше вовсе не приходить в раздражение. Если же это трудно, то, по крайней мере, удерживая раздражительность рассудком, как уздою, надобно не дозволять выходить ей за пределы.

5. Но возвратим слово назад к примерам доблестных мужей. Некто, нещадно нападая на Софронискова сына, Сократа [1755], бил его в самое лицо, а он не противился, но дозволил этому пьяному человеку насытить свой гнев, так что лицо у Сократа от ударов опухло и покрылось ранами. Когда же тот перестал бить, Сократ, как сказывают, ничего другого не сделал, а только, подобно тому как на статуе пишут имя художника, написал на лбу: «Делал такой-то»; и тем отомстил. Поскольку это указывает на одно почти с нашими правилами, то утверждаю, что весьма хорошо подражать таким мужам. Ибо этот поступок Сократа сходен с заповедью, по которой ударяющему по ланите должен ты подставить другую (Мф. 5:39), – в такой мере надобно мстить за себя! А поступок Перикла или Евклида сроден с заповедью терпеть гонителей и кротко переносить гнев их; и с заповедью желать добра врагам, а не проклинать их (Мф. 5:44). Посему предварительно обученный сему не будет не верить заповедям как чему-то невозможному. Не умолчу и о поступке Александровом. Александр, взяв в плен дочерей Дария, о которых засвидетельствовано, что красота их была удивительна, не удостоил себя и видеть их, считая постыдным победителю мужей быть побежденным от женщин. Ибо это указывает на одно с заповедью, что воззревший на женщину для услаждения, хотя и не совершит прелюбодеяния самим делом, но за то, что допустил в душу желание, не освобождается от вины (Мф. 5:28). О поступке же Клиния, одного из близких Пифагору, трудно поверить, чтобы сходство его с нашими правилами было делом случая, а не тщательного подражания. Что же сделал Клиний? Дав клятву, мог он избежать потери трех талантов; но предпочел заплатить их, чем клясться, хотя клятва его была в деле справедливом. Он как будто, представляю я, слышал ту заповедь, которая запрещает нам клятву (Мф. 5:33–37). Но возвратимся опять к тому же, что сказано в начале, а именно: что не все по порядку надобно нам брать, а только полезное. Ибо стыдно вредное в пище отвергать, а в науках, которые питают нашу душу, не делать никакого разбора, но, подобно весеннему ручью, увлекая за собою все встречающееся, нагружать тем душу. И какой в этом расчет, если кормчий не безрассудно отдается ветрам, но направляет ладью в безопасное место, и стрелок бросает стрелу в цель, и медник, и плотник стремятся к концу, сообразному с их искусством, а мы останемся ниже и этих рабочих, имея возможность разуметь свое дело? И у ремесленников работа их имеет цель; а для жизни человеческой нет будто цели, смотря на которую должно все делать и говорить тому, кто не намерен совершенно уподобиться бессловесным? Или впустую, совершенно подобно неоснащенным кораблям, никакому уму не вверив кормила души, будем без цели туда и сюда носиться по жизни. Но и в состязаниях телесными силами, а если угодно, и на музыкальных орудиях, упражняются в тех именно подвигах, за которые предложены венцы, и никто, упражняющийся в борьбе, также в кулачном бою и борьбе вместе, не станет учиться играть на гуслях или на свирели. По крайней мере, не делал так

Полидам, но пред олимпийским подвигом останавливал он на бегу колесницы и тем укреплял свои силы. И Милон [1756] не сходил с намазанного маслом щита, когда стаскивали его, противился не меньше, чем статуи, припаянные свинцом. Вообще у них упражнения были приготовлением к подвигам. А если бы, оставив усыпанное песком поприще и телесные упражнения, занялись бряцаниями Марсия [1757]или фригийского Олимпа, то ужели бы получили венцы и славу, а не бежали прочь, чтобы не насмеялись над ними? Но и Тимофей не проводил времени на ратоборных поприщах, оставив сладкопение; иначе не удалось бы превзойти так в музыке и ему, у которого столько было искусства, что и возбуждал гнев созвучиями напряженными и жестокими, и опять укрощал и смягчал его созвучиями нежными. Сим-то, говорят, искусством, играя однажды пред Александром фригийскую песню, заставил его среди ужина взяться за оружие и потом, смягчив звуки, сделал, что опять возвратился он к пирующим. Такую-то крепость сил к достижению цели в музыке и телесных подвигах доставляет упражнение!