Иларион Алфеев - Жизнь и учение св. Григория Богослова

На примере своей матери Григорий показывает слушателям и читателям, какой должна быть истинная христианка. В данном случае икона–портрет содержит не только нравственный урок, но и целый свод правил поведения. Григорий говорит о вещах, как кажется, вполне очевидных для его византийских слушателей: женщине не следует пользоваться косметикой, [1483] разговаривать в храме, стоять спиной к алтарю и т. д. Как видим, Григорий придавал большое значение внешней стороне христианской жизни и не упускал случая напомнить своим прихожанам, в особенности женщинам, о необходимости вести себя прилично в храме и дома.[1484]

В Слове 18–м Григорий рисует образ своего отца — епископа, главы семейства и владельца большого хозяйства. Отец был лет на пятьдесят старше Григория: он родился около 280 г. и к моменту возвращения Григория из Афин представлял из себя глубокого старца. Разница в возрасте, несомненно, сказывалась на отношениях между отцом и сыном. Последний считал своим долгом беспрекословно подчиняться отцу как старшему по возрасту и по сану: именно из послушания отцу, как мы уже говорили, он вопреки своей воле принял священническую и епископскую хиротонии. Слово 18–е, как и всякое Похвальное Слово, не является жизнеописанием, а лишь содержит разрозненные наблюдения относительно некоторых событий биографии Григория–старшего и некоторых черт его характера. Каждое из этих наблюдений снабжено комментарием, содержащим богословские или нравственные выводы.

Представляет большой интерес комментарий Григория по поводу жизни своего отца до принятия Крещения:

Он был нашим даже прежде того, как (стал членом) нашего двора, [1485] ибо к нам принадлежал по своей нравственности. Ведь как многие из наших бывают не от нас, потому что жизнь делает их чуждыми общему телу, так и многие из находящихся вне (Церкви) бывают нашими — те, которые доброй нравственностью предваряют веру: им не хватает только имени, но они обладают самой действительностью. Из числа таковых был и мой отец — ветвь чуждая, но по жизни склоняющаяся к нам… В награду за свои (нравственные качества) он, как думаю, и получил веру.[1486]

На этот текст Григория следует обратить особое внимание: здесь он проводит мысль о том, что добрая нравственность имеет ценность и вне христианской Церкви. Если ветхозаветные пророки и античные философы были" "христианами до Христа" ", то тех людей, которые после пришествия Христова, не будучи христианами, ведут высоконравственный образ жизни, можно считать" "христианами вне Христа" ". У них, по Григорию, нет только" "имени" "христиан, но они обладают" "действительностью" " — христианским образом жизни. Крещение для таких людей становится не столько вступлением в жизнь по заповедям Христа, сколько итогом всей предыдущей жизни и окончательным соединением с Богом. Именно таким стало Крещение Григория–старшего, а потому оно и было отмечено особым знаком Божественного присутствия:

…Для него вся прошлая жизнь была подготовкой к просвещению и очищением до очищения, утверждающим дар, чтобы совершенство было доверено чистоте и благо не оказалось в опасности из‑за навыков, противных благодати. Когда он выходил из воды, озаряет его блистание света и слава, достойная того расположения, с которым он приступил к харизме веры. Это явно и для прочих, которые тогда сохранили это чудо в молчании.., но немного позднее поведали друг другу; для того же, кто крестил и совершал (таинство), [1487] это видение было столь ясно и очевидно, что он не мог сохранить тайну, но возвестил народу, что своего собственного преемника помазал Духом.[1488]

В христианской среде достаточно широко распространен взгляд, согласно которому то, что происходит вне Церкви, не имеет никакого отношения к спасению человека: вне Церкви нет действия благодати Божией на людей, а потому нет и не может быть добрых дел, спасительных для того, кто их совершает. Григорию Богослову такой взгляд был чужд: для него всякое доброе дело, всякое усилие, связанное со стремлением человека познать истину, очистить себя от греха, принести пользу другим, имеет непреходящую ценность. Григорий подчеркивает, что христианином делает человека жизнь, а не принятие им таинства Крещения. Есть люди, принявшие Крещение, но оставшиеся вне Церкви; есть и те, что не принадлежат Церкви по" "имени" ", но по своей жизни являются" "нашими" ". Во времена Григория многие христиане откладывали Крещение именно потому, что хотели подготовить себя к нему всей предыдущей жизнью. По Григорию, мистический опыт, которого удостаивается человек во время Крещения, соотвествует тому, с каким расположением человек приступил к таинству и какова была его прежняя жизнь.

Основная часть Слова 18–го посвящена событиям из жизни Григория Назианзена–старшего после принятия им епископского сана. Григорий–младший повествует о том, как его отец подписал еретический символ веры, однако сделал это по простоте и неведению, и потому должен быть оправдан. [1489] Григорий подробно говорит о щедрости своего отца, о его справедливости и незлопамятности, [1490] о сочетании в нем кротости со строгостью. [1491] Григорий упоминает, однако, что его отец был не вполне свободен от страсти гнева, а также о применявшихся им" "воспитательных средствах" ", рассказ о которых может шокировать современного читателя:

…У него не было промежутка между выговором и прощением, так что малое огорчение от выговора покрывалось скоростью помилования… Он не питал никакого негодования против огорчивших его, хотя и не был вовсе неуязвим для гнева… Но и эта страсть была в нем приятной: это была не ярость по подобию змеи, [1492] воспламеняющаяся внутри и готовая к мести.., а что‑то вроде жала пчелы, которое жалит, но не смертельно. Он обладал сверхчеловеческим человеколюбием. Нередко он угрожал колесами и бичами, появлялись и палачи, была опасность сжатия ушей, удара по щекам, поражения в челюсть; но на этом и прекращалась угроза. С провинившегося срывали одежду и обувь, распростирали его на земле, а потом гнев обращался не на самого обидчика, а на его активного сообщника… Нередко он едва приходил в раздражение, как уже прощал раздражившего… Ярость же его… никогда не продолжалась после захода солнца и не подпитывала гнева, губящего даже благоразумных, не оставляла каких‑либо следов зла на теле, но спокойствие сохранялось даже во время самого негодования. Поэтому происходило с ним нечто весьма необычное: хотя не он один наказывал, однако его одного любили и уважали наказываемые, ибо он побеждал горячность добротой.[1493]

Речь здесь идет, конечно, не о наказании епископом провинившихся клириков, а о наказании богатым рабовладельцем своих рабов. Нельзя забывать, что Григорий Назианзен–старший был не только служителем Церкви, но еще и аристократом, владевшим большим домашним хозяйством. Может быть, по сравнению с византийскими рабовладельцами своего времени он действительно был" "человеколюбивым" "и использовал описанные методы воздействия на провинившихся с меньшей жестокостью, чем многие другие. Знаменательно, однако, что Григорий–младший не считает необходимым умолчать об этой стороне жизни своего отца: очевидно, он не видел ничего предосудительного в том, чтобы у епископа были рабы и чтобы к ним применялись пытки и телесные наказания, хотя и в ограниченном количестве. С другой стороны, тот факт, что повествование о пытках и наказаниях парадоксальным образом вправлено в раму рассказа о" "незлобии" "и" "человеколюбии" "назианзского епископа, наводит на мысль: не содержится ли в словах Григория скрытая ирония или некое тайное недовольство своим отцом? Упоминание о пчелином, хотя и не змеином жале (не самый выигрышный образ для Похвального Слова!), непоследовательность в описании отцовского гнева (сначала говорится, что он тотчас прощал провинившегося, потом — что он лишь угрожал наказаниями, наконец — что он наказывал) - все это выглядит так, будто автор хотел, чтобы его рассказ читали между строк. Не нарушив законов жанра, Григорий, однако, сумел сказать правду о тех чертах характера своего отца, которые, может быть, не были ему вполне симпатичны.

С большим внутренним чувством описывает Григорий несколько чудес, которые произошли в жизни его родителей. Однажды отец Григория тяжело заболел: у него поднялся сильный жар, горло иссохло и покрылось язвами, он никого не узнавал, бредил и едва дышал; все ожидали его кончины. Когда же в пасхальную ночь в храме совершалась Литургия, он неожиданно пришел в себя, встал с постели, произнес евхаристическую молитву и, находясь вдали от храма, благословил народ. После этого он быстро пошел на поправку, так что в первый день Пасхи смог совершить Евхаристию в храме.[1494]