Клайв Льюис - Расторжение брака

– Как же они сюда проникли? – спросил я.

– Именно такие нередко остаются, – отвечал учитель. – Те, кто ненавидит добро, ближе к нему, чем те, кто о нем не думает, или те, кто считает, что оно у них в кармане.

– Эй, гляди! – сказал учитель. Мы стояли у каких-то кустов, и я увидел за ними, как встретились еще один призрак и светлый дух. Сперва мне показалось, что призрака я вроде бы знаю; но потом я понял, что я просто видел на земле его фотографии. Он был знаменитым художником.

– Господи! – воскликнул он оглядевшись.

– Ты хочешь о чем-то Его попросить? – сказал Дух.

– То есть как это? – не понял Призрак.

– Ты же Его позвал.

– А, вон что!.. Да нет, я хотел сказать: «Черт!»... или что-нибудь такое. В общем... ну, сами понимаете... хорошо бы это всё написать.

– Ты сперва погляди.

– Что, у вас писать не разрешают?

– Нет, пожалуйста, только сперва надо посмотреть.

– Да я смотрел. Видел, что надо. Ах, этюдника не захватил!

Дух покачал головой, сверкая волосами.

– Тут это ни к чему, – сказал он.

– В каком смысле? – спросил Призрак.

– Когда ты писал на земле – верней, когда ты начинал писать – ты ловил отблески рая в том, что видел. Если тебе удавалась картина, их видели и другие. А тут и так рай. Отсюда отблески и шли. Нам незачем рассказывать о нам, мы его видим.

– Значит у вас писать незачем?

– Нет, писать можно и у нас. Когда ты станешь таким, каким тебя Бог задумал (ничего, мы все это прошли), ты увидишь то, что дано увидеть только тебе, и тебе захочется с нами поделиться. А сейчас – рано. Сейчас – гляди.

Оба помолчали. Наконец, Призрак вяло произнес:

– Очень буду рад...

– Что же, идем, – сказал Дух. – обопрись на мою руку.

– А мне скоро разрешат писать? – спросил Призрак.

Дух засмеялся.

– Ну, если ты об этом думаешь, тебе вообще писать не удастся, – сказал он.

– То есть как?

– Если ты смотришь только для того, чтобы писать, ты ничего не увидишь.

– А для чего еще художнику смотреть?

– Ты забыл, – сказал Дух, – Ты сам начал не с этого. Твоей первой любовью был свет, и ты начал писать, чтобы показать его другим.

– Ах, когда это было! – отмахнулся Призрак. – С тех пор я вырос. Вы, конечно, видели мои последние работы. Меня интересует живопись сама по себе.

– Да, и мне пришлось от этого лечиться. Если бы не благодать, каждые поэт, музыкант и художник ушел бы от первой любви в самые глубины ада. Понимаешь, никто и не останавливается на искусстве для искусства. Потом уже любят одного себя, одну свою славу.

– Кто-кто, а я... – обиделся Призрак.

– Вот и хорошо, – сказал Дух. – Мало кто из нас мог это сказать, когда сюда явился. Но это ничего. Это воспаление исцеляет наш источник.

– Какой источник?

– Там, в горах. Он холодный и чистый. Когда из него напьешься, забываешь, ты написал картину или не ты. Просто радуешься. Не гордишься, не скромничаешь, а радуешься.

– Великолепно... – откликнулся Призрак без должного пыла.

– Что ж, идем, – сказал Дух, и они прошли несколько шагов.

– Встречу интересных людей... – сказал Призрак как бы про себя.

– Да, – сказал Дух, – тут все интересны друг другу.

– М-м... я собственно... я имел в виду наших. Увижу я Клода? Увижу Сезанна? Увижу...

– Наверное, если они у нас.

– А вы что ж, не знаете?

– Конечно, нет. Я тут недавно. Как их встретишь?.. Нас, художников, тут много.

– Они не просто художники! Они знаменитости.

– Какие тут знаменитости! Как ты не поймешь? Здесь, у нас, все – во славе.

– Вы хотите сказать, что у вас нет известных людей?

– Все известные. Всех знает, всех помнит, всех узнает Единственный, Кто судит верно.

– А, да, в этом смысле, – совсем опечалился Призрак.

– Идем, идем, – сказал Дух, так как новоприбывший вроде бы упирался.

– Что ж, наша награда – слава среди потомков, – проговорил Призрак.

– Ты что, не знаешь? – удивился Дух.

– О чем?

– О том, что нас с тобой никто не помнит на земле?

– То есть как?! – и Призрак вырвал руку. – Значит, эти чертовы неорегионалисты взяли верх?

– Ну, конечно! – радостно ответил Дух. – Ни за твою, ни за мою картину и пяти фунтов не дадут. Мы вышли из моды.

– Пустите меня! – возопил Призрак. – В конце концов у меня есть долг перед искусством! Я напишу статью. Я выпущу манифест. Мы начнем издавать газету! Пустите, мне не до шуток!

И, не слушая Духа, Призрак исчез.

Слышали мы и такой разговор.

– Нет, нет, об этом и речи быть не может! – говорила еще одна призрачная дама светлой женщине, – И не подумаю остаться, если надо с ним встретиться. Конечно, как христианка, я его прощаю. А большего не проси. И вообще, как он тут очутился? Хотя это дело ваше...

– Ты его простила, – начала женщина, – значит...

– Простила как христианка, – уточнила еще раз дама. – Но есть вещи, которых забыть нельзя.

– Я не понимаю, – снова начала женщина.

– Вот именно! – дама горько усмехнулась. – Ты уж поймешь! Кто, как не ты твердила, что Роберт плохого не сделает? Нет, нет, помолчи хоть минутку!.. Ты и не представляешь, что я вынесла с твоим Робертом. Я из него человека сделала! Я ему жизнь отдала! А он? Эгоизм, сплошной эгоизм. Нет, ты слушай, когда я за него вышла, он получал сотен шесть. И до смерти бы их получал, – да, Хильда! – если бы не мои заботы. Я его буквально тащила за руку. У него абсолютно нет честолюбия, его тащить – как мешок с углем. Я его силой заставила поступить на другую работу. Мужчины такие лентяи... Можешь себе представить, он говорил, что не может работать больше тринадцати часов в день! А я что, меньше работала? У меня все часы – рабочие, да. Я весь вечер его подгоняла, а то, дай ему волю, он бы завалился в кресло и сидел. От него помощи не дождешься. Иногда он меня просто не слышал. Хоть бы из вежливости... Он забыл, что я дама, хотя и вышла замуж за него. День и ночь я билась, чтоб ему угодить. Я часами расставляла цветы в этой дыре, а он? Нет, ты не поверишь! Говорил, чтобы я их не ставила на письменный стол. Он чуть не взбесился, когда я опрокинула какую-то вазу на его писанину. Он, видите ли, хотел книгу написать... Куда ему? Ну, я из него дурь выбила. Нет, Хильда, ты слушай! А гости! Он все норовил уйти к этим своим «друзьям». Я-то знала, я сразу поняла, что от них мало толку. И я сказала: «Роберт! Твои друзья – мои друзья. Мой долг – принимать их здесь, как бы я не устала, как бы мы ни были бедны». Да, казалось бы ясно. Но они явились. Тут уж мне понадобился такт и такт. Умная женщина умеет вовремя сказать словечко. Я хотела, чтобы он увидел их на другом фоне. Им у меня было не по себе... не очень уютно. Бывало, смотришь и смеешься. Конечно, пока лечение не кончилось, и Роберту было не по себе. Но ведь это для его же блага! И года не прошло, как всех его друзей разогнало!

Поступил он на новую службу. И что же ты думала! Он говорит: «Ну, теперь хоть оставь меня в покое!»... То есть как? Я чуть не кончилась. Я чуть не бросила его..., но я – человек долга. Как я над ним билась, чтобы его перетащить в просторный дом! И ничего, ни капли радости! Другой бы спасибо сказал, когда его встречают на пороге и говорят: «Вот что, Боб. Обедать нам некогда. Надо идти смотреть дом. За час управимся!» А он! Истинное мученье... К этому времени твой драгоценный Роберт ничем не интересовался, кроме еды.

Ну, потащила я его в новый дом. Да, да, сама знаю! Он был для нас великоват, не совсем по средствам. Но я завела приемы! Нет, уж увольте, его друзей я не звала. Я звала нужных людей, для него же и нужных. Тут уж, всякому ясно, приходится быть элегантной. Казалось бы, чего ему еще? Но с ним просто сил не было, никаких сил! Постарел, молчит, ворчит... Скажи: зачем он сутулился? Я ему вечно твердила: распрямись! А с гостями? Всё я, всё я одна. Я ему сотни раз говорила, что он изменился к худшему. Я вышла замуж за живого молодого человека, общительного, даровитого... да... Я вечно спрашивала: «Что с тобой творится?!» А он вообще не отвечал. Сидит, уставится на меня своими черными глазами (я просто возненавидела черноглазых мужчин) и ненавидит меня, да, теперь я знаю, ненавидит. Вот и вся благодарность. Никаких чувств, ни капли нежности – а он ведь к тому времени вышел в люди! Я ему вечно твердила: «Роберт, ты просто разлагаешься!» К нам ходили молодые люди – я не виновата, что я им интереснее, чем он! – так вот, они просто смеялись над ним, да, смеялись!

Я выполнила свой долг до конца. Я купила дога, чтобы Роберт с ним гулял. Я каждый вечер звала гостей. Я возила его повсюду. Когда всё было из рук вон плохо, я даже разрешила ему писать, это уже вреда не принесло бы. Что ж, я виновата, если у него случился этот криз? Моя совесть чиста. Я свой долг выполнила, да, мало кто его так выполнял. Теперь ты видишь, почему я не могу...

Нет, постой!.. Вот что, Хильда. Встретиться я с ним не хочу, то есть – встретиться и всё. Но я согласна о нем заботиться. Только уж – вы не вмешивайтесь! Впрочем, времени тут много, может, чего-нибудь и добьюсь... Один он не справится. Ему нужна твердая рука. Я его лучше знаю, чем ты. Что, что? Нет, нет, давай его сюда, слышишь?! Не спрашивай, а давай сюда! В конце концов я ему жена, а не ты. Я ведь только начинала. Послушай, Хильда! Нет, ты послушай! Мне так плохо! Мне нужно кого-то... э-э... опекать. Я там одна, никто со мной не считается! А Роберта я переделаю! Это просто ужасно, вы все тут торчите, а толку от вас нет! Дайте его мне! Ему вредно жить по своей воле. Это нечестно, это безнравственно. Где мой Роберт?! Какое вы имеете право его прятать?! Я вас всех ненавижу! Как же я буду его переделывать, если вы нас разлучили?