Ханс Бальтазар - Сердце мира

взгляни: даже Твои враги здесь, Мои друзья, даже они — Твои. И Я не укрываю их, подобно защитному валу, от Твоего гнева, но Я беру их в руки и возношу их к Тебе — как служащий священник возносит ввысь свой дискос: они Твои, ибо они — Мои, а все Мое — Твое. Они Твои, Ты доверил их Мне, и они хранят Слово Твое. Ибо слова, который Ты дал Мне, Я дал им, и они приняли их. И они поверили и поняли, что Я пришел от Тебя, ибо Мое Слово в них, Я Сам в них, Я един с ними, как Ты, Отче, и Я — едины. И если сейчас Я ухожу, чтобы принести Себя в жертву за них, кому должен Я их доверить, если не Тебе, — доверить их, Мое драгоценное наследство, плод скорбей Моего Воплощения, ягоды Моего виноградника? Для кого Я вырастил их, если не для Тебя, чтобы они некогда, в час, когда Я одолею смерть и ад, наполнили собою полную чашу Царства на вечной трапезе Твоей? Они Твои, защити их от лукавого. И потому, что они все же — часть Меня Самого, и судьба Моя не чужда им, и потому, что Я посвящаю Себя миру и жертвую Собою ради него в таинстве взятого на Себя греха, потому Я прошу Тебя: освяти их ради Истины! Как Ты послал Меня в мир, так и Я отправил их в мир. Принеси же и их в жертву на путях их служения, дабы они, сияя подобно лучам света, ушли во тьму и уходом своим осветили тьму; дабы они, посланные Мною, разделяющие со Мною Мое служение Тебе, странствующие, несущие свет и отдающие себя, осознали свое единство со Мною и Мое единство с Тобой; дабы они познали, что такое Наша любовь, — та любовь, что не бережет себя, но отваживается на разлуку — вплоть до того, что ставит на последнюю меру взаимной оставленности. Ибо Ты, Отче, ныне отпускаешь Меня в путь. И прежде, чем Я забудусь в той тьме, что скоро настигнет Меня, Я повторяю Тебе в последний раз: в облике этой ночи Я опознаю Твою высшую любовь; Я не желаю Себе ничего иного; да будет воля Твоя. И принимая ту свободу, с которой Ты сейчас оттолкнешь Меня, Я поклоняюсь Твоей справедливости и целую Твою руку, что изгоняет Меня — чтобы и они в ночи духа, веруя и ничего не чувствуя, познали дуновение Нашего Духа; чтобы были едины так, как Мы едины с Тобой, и никак иначе; чтобы

они пребывали друг в друге, как Ты пребываешь во Мне, и никак иначе. Только в Твоем Кресте спасение, а утешение в том, чтобы быть оставленным Тобою, и из открытой раны пронзенного Сердца изливается Твоя благодать.

Так Я цвету пред Тобою, Отче, и несу на Себе виноградные ветви мира. Жизнь, что бьется в Моих ветвях — Ты узнаешь ее — это Твоя собственная Жизнь со Мной. То, что нисходит на Меня вертикалью из Твоего Источника, то разрастается из Меня горизонталью по всем просторам-Земли. И то, что было горизонталью Нашей вечной жизни, то кровообращение вечности, что Мы делили вместе с Тобой там, в вышине, стало горизонталью Моего нисхождения в глубины земли. И потому Я, как Посредник, несу на Себе образ Креста. Крест во Мне, и Я буду нести его, ибо Я есмь то, что Я есмь, потому что Ты послал Меня. Я есмь Крест, и тот, кто во Мне, не избежит Креста. Сама любовь есть образ Креста, ибо в ней пересекаются все пути. Поэтому, Отче, Ты придал форму Креста человеку, что простирает свои руки в любви — дабы этим знамением Сына Человеческого судить мир и, направив его к Себе, спасти его.

Страдание

V

Я не хочу этого. Я знаю, что я должен, но я этого не хочу. Я притворяюсь глухим, я сворачиваюсь в клубок, я ощетиниваюсь: никто не должен отважиться на то, чтобы прикоснуться ко мне. Остро заточенная стрела Призыва отскакивает от меня. У меня толстая и непроницаемая кожа; Призвание отталкивается от нее, подобно воде, стекающей с утиных перьев. Я настаиваю на своих правах, полученных мною свыше, данных мне силой природы, на не отделимых от меня самого правах, на влечениях и привычках, которые взросли во мне и требуют развития и жизни. Никто не должен оспаривать эти права — даже высшая из властей. И если все же некто отважится на это, он должен знать — я этого не хочу.

Все это близится тихо, почти неслышно, но все же неотвратимо: луч света, дар силы, приказ, который и больше, и меньше, чем просто приказ — пожелание, просьба, приглашение, манящий зов: краткий, как мгновение, постижимый, подобно взгляду, несущий обещание любви, желания, обещание необозримой, головокружительной дали. Обещающий освобождение от невыносимой потерянности собственного «я», приключение, о котором я всегда грезил, совершенное по результатам предприятие, о котором я знаю, что полное поражение означает здесь полную победу. Неисчерпаемый источник жизни, раскрывающийся передо мной, ибо я умираю от жажды. Взгляд спокоен, в нем нет ничего от магической силы, от гипнотического принуждения; это вопрошающий взгляд, и он оставляет за мной право на свободу. В глубинах этого взгляда чередуются тени озабоченности и надежды.

Я опускаю глаза. Я отворачиваю глаза в сторону. Я не хочу сделать смотрящим на меня глазам ничего дурного, я не могу сказать «нет» этому взгляду. Я даю ему время отвернуться, возвратиться в подземелье вечности, потускнеть и стушеваться. Меня нет дома:

«Хозяин просил передать, что сейчас говорить не может». Я даю этому взгляду время опустить веки вечности и вновь укрыться за упавшим занавесом. Всего лишь мгновение, и именно в тот миг, когда я сознаю: «слишком поздно», меня пронзает безымянная скорбь: счастье легкомысленно утрачено, любовь осмеяна, и никто не вернет ее мне назад! Двери темницы захлопываются на замок; я вновь заточен в том месте, которое мне дорого и которое мне столь ненавистно: в себе самом.

Изгнание, вновь изгнание. Все сжимается настолько, что выскальзывает из рук. Вновь счастье в одиночестве — однако нет, это не одиночество. Это одиночество вдвоем — с той тяжелой ношей, с той тяжестью, которая растет и становится невыносимой, которую надо как можно скорее сбросить. Я быстро осматриваюсь по сторонам — на кого можно перекинуть эту ношу? Это срочно, она сейчас раздавит меня, я думаю только об одном — прочь ее! И я сбрасываю ее на ближайшего из ближних. Вновь изгнание, вновь отверженность. Нет — это та же самая, та самая первая отверженность. Отвержен тот, на которого я поверг свою ношу. Я отвергаю одновременно и то, и другое — и благодать, и вину. Поскольку я не способен нести тяжесть благодати, я «извиняю» себя самого.

Где ты был, Адам? Адам, что сделал ты? Я невиновен, ибо женщина искусила меня. Женщина, что сделала ты? Змей искусил меня. Человек, что сделал ты? Это было Твое творение, Господи, великолепие Твоей природы, этот яд в цветочных листьях, эти шипы, укрытые под розами, эти звери среди цветов… Каин, что сделал ты? Разве я сторож брату моему? Разве я сторож крови моей?

Всеобщий порядок вещей. Закон вселенной. Обычай. Так поступают все. Я тоже, в конце концов, всего лишь человек. «Се Человек». Вот на «Человека» я мою ношу и взвалю.

Жизнь реальна, и правы всегда те, что рассуждают трезво. Но нет сомнений — «час видений» близок, час, когда Иное задевает твое лицо, как пух пролетевшей во тьме полночной птицы; ты вздрагиваешь и пугаешься, волосы души твоей встают дыбом от неосязаемости этого нежданного прикосновения. Значит, это все

же возможно, значит, выход все-таки есть — эта воображаемая дверь, этот желанный путь, невидимый мост над бездной, то, о чем я мечтал ребенком и юношей, то, во что я верил, на что столь безумно надеялся — оказывается, все это возможно. Возможно уже сейчас, уже сегодня! Оказывается, я не оставлен на произвол судьбы, и на меня еще надеются. Обо мне спрашивают, меня хотят видеть, и я, кажется, даже кому-то нужен. Где сохранился отпечаток моего светлого образа — образ того человека, каким я мог бы быть, и каким я все еще мог бы (как мог бы?) стать. Но «часы видений» становятся все реже, а окружающая меня оболочка повседневности нарастает и становится все тверже. Эта оболочка становится моей плотью, а плоть моя — этой оболочкой; мое упорство по отношению к Богу превращается в привычку и становится моей второй природой. Возможно, это привычка греха — дурная привычка! Именно эта привычка, по мере того, как сорная трава опутывает и душит меня, пробуждает во мне все самое отвратительное, и затем — милостивая природа наделяет меня желанием и возможностью оторвать мою грешную душу от Бога. Однако возможно, что это привычка к спокойной жизни, скука упорядоченного существования, приправленного некоторой долей смирения. Монотонность успокоенной совести, к которой примешаны — чтобы придать этому состоянию глубину и основательность — и некоторые остатки совести неспокойной. Бог, знаете ли, снисходителен. Он, знаете ли, благодать. Он не потребует от меня чего-либо такого, что существенно отличается от того, что Он требует от других. Я — этически мыслящий человек. Я никого не убил, не ограбил банк, не поджег чей-либо дом и не привлекался к уголовной ответственности. Я — такой же человек, как все остальные, возможно, даже лучше, чем кое-кто из них. Это несомненно будет доказано на Страшном Суде, где меня нельзя будет обвинить в чем-либо особо предосудительном. Бог свидетель — я всегда руководствовался доброй волей. Я систематически заботился о том, чтобы я сам и моя семья были прокормлены и жили в достатке. День и ночь я трудился, чтобы мои близкие не бедствовали; я стирал, готовил и делал покупки, я шил, гладил,