Между небом и землей. Через Дух Андрэ Луиса - Франсиско Кандидо Хавьер

поводу со слабыми женщинами и детьми. Комментарии подобного рода должны предоставляться людям угнетённым, как я, у которых внутри черепа вулкан!

Говоря это, он вдруг изменился в лице. Теперь он казался нам отдалённым от реальности, ушедшим в подсознание.

Почти крича, он продолжал:

— Всё было бы по-другому, если бы они позволили мне встретиться с новым главнокомандующим… Его Высочество понял бы моё положение. У Маршала была мысль взять меня к себе на исключительную службу, но под влиянием моего ничтожного преследователя я вынужден был терпеть несправедливый перевод.

Наш неожиданный друг обвёл взглядом комнату, словно боялся присутствия невидимого свидетеля, и продолжил:

— Послушайте, что я вам скажу! Он не только претендовал отстранить меня от милостей больного Маршала, но и планировал украсть мою жену, Лолу Ибаррури! Разве я мог бы не желать её со всей страстью, что она вдыхала в меня? Зачем мне надо было бы уезжать в Фечо дос Моррос? Их желание причинить мне вред было очевидным. Конечно, я вынужден был уехать, но я уехал не дальше Такуарала. Генерал Полидоро не оставил бы меня… Я должен был вернуться в Лук, и я туда вернулся…Но подлец Эстевес не знал о перемирии… Мало того, что он нападал на мои права врача в Генеральном штабе, так он ещё и обратил на себя внимание Лолы. Нежная Ибаррури мне больше не принадлежала; она отдалась моему подлому приятелю. Наша небольшая ферма апельсинов и сад были забыты. Кто может знать, чем я пожертвовал ради приобретения чудесного домика, который я передал этой вероломной женщине? В течение целого месяца, долгого и ужасного, я мечтал о возвращении её нежности ко мне. Когда я вернулся в дом той майской звёздной ночью, я обнаружил её в объятиях предателя. Лола пыталась оправдаться, но я их застал вместе. Я хотел отомстить за себя сразу же и насадить её на свой кинжал. Однако войска через три дня покидали город, и мой враг, который скрылся во мраке при моём приближении, поспешил отправиться в путешествие по работе, в направлении Итагуи. Тогда меня охватила ненависть, делая меня слепцом. Я найду его, где бы он ни был, и обниму его с той же притворной сердечностью, с какой он обнимал меня в первый раз, и я вырву из него жизнь. И я так и сделал. Я позволил ему поверить, что ничего не знаю об их отношениях. Я пришёл к нему на встречу, улыбаясь. И улыбаясь, я отравил его. Но поверьте, я сделал так, потому что он был бесстыдным, распущенным и жестоким. Если бы мне не хватило мужества ликвидировать его, он бы убил меня.

Он сделал короткую паузу и затем, став на колени перед нами, стал снова взывать громким голосом:

— О!… я был убеждён, что свершил правосудие, но правда в том, что этот человек не оставляет меня! Я столько боролся!… Я женился и создал большую семью!… Я предался религии, я пользовался благодеяниями святого причастия и думал, что всё прекрасно улажено, но после утраты физического тела по болезни и старости, далёкий от того, чтобы найти Небеса, которые, казалось, лишь отдалялись от меня, я признаю, что этот человек продолжает преследовать меня изнутри!… Вот уже много лет, как я оставил свои хрупкие кости и скитаюсь, подавленный и несчастный, неся в себе огонь ада!… Вначале я отправился на свою могилу в надежде собрать свои останки и, скрываясь, я старался забыть, забыть. Но понимая, что моё желание не осуществимо, я навсегда бежал из тех мест, где покоились мои останки, и с тех пор брожу по улицам и площадям в поисках сил, которые могли бы прийти мне на помощь.

Проводя руками по лицу, вытирая слёзы, он продолжил:

— Господа, ради всего, что вы представляете!… даже если моя ошибка была столь велика, столько времени жить с этим чудовищем, которое безжалостно смотрит на меня, разве этого не хватит на искупление, которое соответствовало бы моему исправлению? Если бы я признал преступление и провёл более короткое, чем это, время в тюрьме, разве я не рассчитался бы перед судом?

Чувствуя, что нам надо бы сказать что-нибудь в утешение, я погладил его по седой голове и сказал, стараясь выглядеть любезным:

— Успокойся, брат мой. Кто из нас никогда не ошибался на жизненном пути? Твоя боль не одинока. У нас тоже разум наполнен болезненными воспоминаниями. Слёзы отчаяния не помогают душе, напротив.

По тому, что мы услышали, я понял, что наш собеседник ссылался на времена войны в Парагвае, и, стараясь проникнуть в лабиринт его слов, которые устанавливали связь прошлого с настоящим, я спросил его:

— О каком новом Генерале ты говоришь?

— Как! Вы не знаете?

Давая понять, что он живёт сильно привязанным к деталям прошлого, он сказал:

— Я помню всё точно. Да, его провозглашение было шестнадцатого апреля. Принц Д. Гастон Орлеанский снова был главнокомандующим, но отдаление Маршала меня сильно удручало.

— Которого из них? — спросил я, освежая свою память.

— Маршала Вильгельма Хавьера Сузского. Он был моим другом, моим защитником… Больной, уставший, он нуждался во мне. Но они удалили меня от него. Эстевес, неверный пёс.

Но в этот миг его голос словно утонул в горле. Его глаза затуманились, и словно мучимый изнутри какими-то ужасными силами, неподвластными нашему исследованию, он в отчаянии вновь принялся жаловаться:

— Ах, я не могу продолжать!… Он, снова он растёт во мне! Он с отвращением смотрит на меня, и я слышу ещё его последние слова в предсмертном хрипе. Нет! Нет! — рычал он, явно встревоженный. — Я хочу освободиться! Я хочу освободиться! У меня есть вера!…

Я с волнением подошёл к бедному старику и сказал:

— Да, друг мой, вера представляет собой чудесное спасение из всех крушений. Молился ли ты? Просил ли у Иисуса защиты и помощи?

— Да, да…

— И что, тебе не пришло ни одного знака небесной помощи?

Несчастный тревожно посмотрел на меня и сказал:

— Несколько дней назад я был в церкви Розер, вспоминая, как обычно, свой визит сюда, который я совершил накануне моего ухода на войну, и я так молился, что мне явилась радость увидеть Маршала, который внезапно возник передо мной. Он был моложе, он непонятным образом изменился. Я попросил у него защиты, и он ответил, что мой случай будет принят на рассмотрение, и что я должен отдыхать, поскольку хоть мои ошибки и велики, но сочувствие Божье более велико, и оно никогда никого не оставляет…

И с жестом глубокого уныния добавил:

— Но пока что