Мозес - Константин Маркович Поповский

Можно было бы сказать, что мир кишит загадками, как труп червями, Мозес, если бы это не было так претенциозно.

Почти так же претенциозно, как и одна известная загадка, которая спрашивала насчет того, когда же женщина все-таки бывает сама собой – в магазине, в церкви или в постели, – как будто то же самое нельзя было спросить, по крайней мере, о большей части представителей мужского пола, не хуже любой женщины озабоченных благообразием своего внешнего и внутреннего имиджа.

В конце концов, речь ведь у нас идет о человеке вообще, сэр.

О человеке, одним из модусов которого является женщина, а другим – мужчина. Разве касается кого-нибудь, в конце концов, в какие игры мы играем, надевая те или другие маски, которыми мы пользуемся словно языком, надеясь в глубине души быть услышанными и понятыми?

Языком, который, как мог, пытался выговорить что-то такое, что явно находилось в родстве с Истиной?

И все же, Мозес.

Посещение магазинов было в некотором смысле катастрофой.

– Ты только посмотри, – шептала она, впиваясь своими ногтями в его руку. – Просто обалдеть.

– Господи, ну, что там еще? – сопротивлялся Давид, делая страдальческое лицо, которое почему-то всегда скрашивало тоскливую жизнь продавцов.

– Ничего, – она наклонялась над витриной. – Просто посмотри, какая прелесть.

– Это? – спрашивал он голосом, который явно принадлежал человеку, ожидавшему увидеть, по меньшей мере, таракана.

– Господи, Давид, – говорила она, словно надеясь, что он все-таки не окончательный дурак, который не может отличить Флоомутра от Кардена. – Да вот же, прямо перед твоим носом.

Прямо перед твоим носом, дубина.

Да, вот же, Господи!

Стоило ей увидеть что-нибудь стоящее, как глаза ее вдруг загорались, как два драгоценных камня. Почти звериный, первобытный блеск, который свидетельствовал о готовности смести все, что могло помешать получить желаемое. Хочу, – говорил этот заклинающий, сияющий и такой невинный взгляд, ибо кому же, в самом деле, могло прийти в голову осудить женщину только за то, что у нее загорались глаза, когда она видела какие-нибудь тряпки или косметику? В конце концов, сэр, так же невинны были не знающие стыда дети и животные, без колебания идущие вслед за своими инстинктами.

Если продавец за прилавком был мужчиной, то обыкновенно он улыбался Давиду усталой и мудрой улыбкой. Чаще всего, он явно сочувствовал ему, хотя, конечно, и не мог показать это открыто.

Мужское братство, сэр.

Закаленное перед лицом всего этого множества стильных тряпок и вещиц мужское братство, без которого мир давно бы уже превратился в нечто среднее между солярием, фитнес-центром и модным глянцевым журналом для женщин.

– Господи, я сейчас умру, – почти шепотом говорила она, останавливаясь возле разодетых манекенов.

– Хорошо бы, – тоже вполголоса отвечал Давид, на лице которого в это время можно было безошибочно прочитать, что он по этому поводу думает.

Улыбаясь одними глазами, продавец делал вид, что ничего не слышит.

Между тем, даря ему белоснежную улыбку, она говорила:

– Вы не могли бы показать мне вот это…

– Послушай, мы опоздаем, – делал попытку Давид, впрочем, прекрасно понимая, что никакие доводы ему уже не помогут. – Давай мы зайдем сюда в следующий раз.

– Всего пять минут, – отвечала она, скрываясь в примерочной кабинке.

Сочувственно улыбнувшись, продавец позволил себе слегка развести руками.

– Ты меня ненавидишь, да? – мурлыкала она, выходя из магазина вместе с завернутым, шуршащим трофеем.

– А ты как думаешь? – цедил он, благодаря в то же время Всевышнего за то, что все это уже осталось позади.

Впрочем, не все было так просто, сэр. Уже после первого магазина, куда она затащила его, чтобы он полюбовался на какую-то итальянскую, отороченную мехом кофточку, он почувствовал что-то неладное. Как будто его вдруг посетила некая неуверенность в тех вечных истинах, в которых он, кажется, никогда не сомневался. Странную неуверенность в том, во что по-прежнему верило – или, может быть, только делало вид, что верит, – большинство нормальных людей. В незыблемую силу духа, далеко опережающую меркантильные интересы потребителя, сэр. В высокое значение нравственных принципов, Мозес. В вечное присутствие рядом всегда готовых прийти на помощь Небес.

Во все то, что вдруг стало казаться ему несколько сомнительным. Так, словно вдруг оказалось, что подобно Паганелю, он прилежно и старательно изучал испанский по учебнику португальского, так что теперь, похоже, приходилось изо всех сил срочно переучиваться, наверстывая упущенное.

Конечно, поначалу он даже пытался бороться с этим почти звериным желанием завладеть какой-нибудь ерундой, о которой чаще всего забывалось уже на следующий день. Какие-нибудь чертовы бусы, которые он находил через неделю рассыпанными по полу. Футболки, которые никогда не надевались. Платья, висевшие в шкафу с таким обреченным видом, словно знали, что их уже никто и никогда не снимет с вешалок.

Однажды после очередной незапланированной вылазки в магазин, его все-таки прорвало, он даже умудрился сказать что-то вроде небольшой и довольно страстной, хотя и вполне бессмысленной речи, – что-то вроде того, что недостойно, в конце концов, быть порабощенным какими-то жалкими вещами, которые не делают нас ни лучше, ни счастливее, в чем были согласны как все мало-мальски приличные и выдающиеся люди, так и те замечательные книги, которые они писали.

Жалкими, ничтожными вещами, задача которых заключалась в том, чтобы быть нам в жизни опорой и помощью, а не насильниками, вынуждающими тебя превращаться в жалкого потребителя, меряющего свою жизнь временем от одной покупки, до другой.

Она вдруг остановилась возле скамейки и посмотрела на него с почти открытой враждой.

– По-твоему, это стыдно, да? – сказала она, опуская сумку на скамейку, словно собиралась немного передохнуть. – Ты думаешь, что это стыдно?

– Конечно, – сказал он, готовясь немедленно вывалить ей на голову все те простые истины, которые еще совсем недавно казались такими очевидными, что их легко мог бы понять даже маленький ребенок.

– А мне плевать, – вдруг сказала она. И при этом он сразу почувствовал в ее голосе угрозу. Как будто надвигающаяся гроза дала о себе знать глухим раскатом еще далекого, но уже приближающегося грома.

– Что значит – плевать, – спросил Давид, кажется, уже не так уверенно.

– Хочешь знать? Да? Хочешь знать?.. Пожалуйста, я скажу, если хочешь.

Ну, разумеется, он хотел, черт возьми! Тем более что ему совсем нетрудно было догадаться, что она собирается сказать, благо – тут не было никаких загадок, а все было просто и совершенно понятно.

Однако, вместо этого она вдруг всхлипнула и опустилась на скамейку, закрыв лицо руками.

Женские слезы, сэр. Оружие, так сказать, стратегического назначения. Бьет без промаха и почти всегда наповал.

– Мы так не договаривались, – растерянно пробормотал Давид.

В ответ она только пошмыгала носом и полезла в сумку за платком.

– Эй, – позвал Давид.

– Отстань, – она достала платок.

– Да что, наконец, случилось? – спросил он, уже зная – что бы ни случилось, виноват все равно окажется он.

– Черт возьми, – сказала она, вытирая глаза. – Черт