Мозес - Константин Маркович Поповский

обладанию лучшим. Да, разве сам этот мир не сотворен только затем, чтобы его Творец мог наслаждаться, обладая им? Снедала ли Его жажда или же Он сам измыслил эту жажду, чтобы обрести желаемое – откуда мне это знать, Мозес? Все что я знаю, дружок, это то, что Божественное – это то же самое, что и желанное. А то, что желанно, может ли оно быть лишено желаний, когда его желают? Скажи-ка, Мозес, не есть ли обладание – осуществленное желание и завершение пути, и не будет ли правильным назвать совершенное обладание Раем? Разве дело обстоит не так, Мозес? Разве сам я – не одно сплошное желание, всегда равное самому себе, не важно, желаю ли я укрыться в тени или алчу познания последнего? Не ищу ли я всякую минуту обратить мои желания в то, что они желают?

– Лучше приведи-ка нам подобающий этому пример, Мозес.

– Охотно, сэр… Когда я иду сейчас по этому коридору, глядя за окно на зеленеющие внизу газоны больничного дворика, не обладаю ли я своим собственным взглядом и этим идущим телом, не жажду ли я обладать ими всегда – и завтра, и спустя вечность?.. О, Мозес! Не желаю ли я владеть сегодня на завтрак гречневой кашей с молоком и кофе с гренками? Не ради ли этого спешу я сегодня, предвкушая? Разве не стану я властвовать тогда над тем и над другим, я – Повелитель молока и Властелин гренок? Как бы кратко не было мое владычество, не несет ли оно на себе печать вечности, не благоухает ли ароматом райских садов, милый?.. Ах, Мозес! Совершенного жажду я – кто обвинит меня в том, что моя жажда чрезмерна? Кто скажет: ты рехнулся, Мозес. Или: не много ли ты берешь на себя, дурачок? Или даже: неужели ты позабыл, что только больной душе свойственно стремиться к невозможному, как учили нас все те же святые отцы и учителя?..

– Хочу обратить твое внимание, Мозес на то, что только больной душе, между нами говоря, свойственно стремиться к невозможному.

– А разве к невозможному стремлюсь я, сэр? Разве есть что-то по ту и по эту сторону, что можно было бы назвать невозможным? Не само ли Совершенство призывает меня к обладанию им, и неужели есть что-нибудь невозможное там, где властвует Совершенство? Разве не оно жаждет обладать мною ничуть не меньше, чем жажду его я сам?

– Надеюсь, что ты еще не утомился от своих вопросов, Мозес.

– Я перестану задавать их, сэр, не прежде, чем они сами перестанут задавать меня, утомившись своей властью надо мною. Вот почему я спрашиваю сегодня, оставив в стороне всякую стыдливость, не рождается ли этот мир из Жажды, и не правильно ли будет назвать его тенью Совершенного Обладания?.. И ведь верно, Мозес: разве его очертания не колеблются, словно воздух над горячей пустыней? Скажу ли я тогда, что они только грезятся мне? Да хоть бы это было и так, сэр. Разве не для того эта жажда рождает грезы, чтобы они воплотились в реальность? Не в этом ли ее, мягко говоря, Замысел, сэр? Разве миражи возникают по своей собственной воле? А путь сна – не есть ли вместе с тем и путь к яви? Кому же дано тогда уберечься от этой жажды, ведущей нас в сторону райского совершенства? Разве не ощущаем мы в своей глубине это вечное беспокойство и томительную жажду без конца и края? Не обладание ли обещает мне утоление желаемого, и не оно ли видится мне исходом моей тревоги?

– Ты красноречив, словно ярморочная пифия, Мозес.

– Но только потому, что того требует обсуждаемый предмет, сэр. А он как раз требует знать, не на всех ли путях наталкиваюсь я на этот путь? И отказываясь от всего, разве не отказываюсь я ради другой, большей награды, чтобы обладать ею, этой желанной? А если я отказываюсь ради самого отказа, то не этим ли отказом надеюсь я владеть, как величайшим богатством, сэр? И не жажду ли я, спасаясь от жажды, быть хозяином этого спасения?.. О, как бесконечно трудно стать нищим, Мозес! И разве не нищетой назовем мы порок, превосходящий все прочие пороки? Разве мир сотворен для нищеты, Мозес? Спрашивать об этом – все равно, что спрашивать, не сотворен ли я для смерти. Что ж, разве не к совершенству призван мир? И не жаждой ли изнурен он, словно больной в лихорадке? Поэтому, не прав ли я был, говоря, что в мире нет ничего, кроме жажды обладать и самого обладания? Посмотри вокруг внимательно и без предубежденья: разве это не вещи, изнывая, жаждут меня ради меня самого? Не ищут ли они меня с рассвета и до заката, не спешат ли мне навстречу, радуясь, заслышав мои шаги? Не тоскуют ли, когда я оставляю их? Не видят ли меня в своих снах? Не сострадают ли моим немощам и печалям? И разве не то же испытываю к ним и сам я, жаждущий и ждущий?.. Как часто доводилось мне слышать от госпожи С.: «Мозес, кажется, вы опять намерены погубить мое ситечко». Или: «Не вздумайте выбросить это блюдце, Мозес, мы склеим его и оно будет, как новенькое». Какое не поддающееся описанию множество убогих вещей хранилось в ее кладовке, – все эти прохудившиеся кастрюльки и чайники, крышки и пробки, поломанные и тупые ножи и спицы, треснувшие стаканы и чашки с отбитыми ручками, потерявшие форму сумки и облысевшие зубные щетки, – Боже правый! Не была ли она права, собрав под своей крышей весь этот паноптикум, всю эту армию калек, этот никем не воспетый адский круг? Была ли она права, Мозес? Разве не чувствуем мы странного беспокойства, выбрасывая сломанные или отслужившие свой век вещи? И сострадая вещам, не сострадаем ли мы, тем самым, самим себе? Не придут ли они просить за госпожу С. в день Страшного Суда, все эти облысевшие щеточки и треснувшие мыльницы? И не будут ли они свидетельствовать против тех, кто погубил их, – этот океан разбитых, порванных, износившихся и проржавевших?

– Страшную картину нарисовал ты, Мозес, – дырявые носки, свидетельствующие против своего владельца!

– Что же, спрошу я, разве не в праве они свидетельствовать? Не ждали ли они другого? Не стремились ли навстречу тому, кто обладал ими? И ни в этом ли обладании заключалась их последняя надежда?

– Ты полагаешь, что в этом есть хотя бы капля смысла, Мозес?

– А разве нет, сэр. Разве вещи не жаждут спасения точно так же, как жаждем его мы сами? И не в нас ли они находят его отблески?