Апостасия. Отступничество - Людмила Николаевна Разумовская

Мережковский. – А самодержавие есть тело православия. Так исторически сложилось наше переимчивое византийство. Вам не кажется странным, что христианская святость совместима с реакцией, с участием в черносотенном Союзе русского народа, с превращением Церкви в орудие мирской политики, с благословением смертных казней, наконец, со «старцем» Григорием? От Серафима к Распутину – вот путь нашего православия и самодержавия. Вот отчего светлое лицо Серафима все более темнеет и меркнет и становится лицом черных сотен, лицом Гришки Распутина. Такая Церковь не наша Церковь, и такая святость не наша святость. Такое самодержавие есть власть апокалиптического зверя. Нельзя поручать себя молитвам тех, кого считаешь мучителями, распинателями правды Христовой. Нельзя не бороться революционным насилием со зверем из бездны. Ради Христовой любви – нельзя!

Павел молча сидел, вжавшись в диван, и ему казалось – маленький Мережковский нависает над ним как гора Сион и слова его падают на него, как камни с горы. Он чувствовал в них какую-то страшную неправду, чувствовал, что эта неправда, облекаясь в соблазнительные одежды, овладевает многими людьми, готовыми во имя этой неправды творить зло и насилие и крушить государство, но высказать убедительно, в чем состояла эта неправда, не умел. Он только твердо верил, что Христос не мог быть с бомбистами заодно, что именем Христа нельзя освящать кровавое злодеяние.

– Знаете, – наконец вымолвил Павел, – либо они, как говорил Достоевский, бесы, либо, как вы проповедуете, герои. Если принять точку зрения Достоевского, то вы героизируете бесов. Это великий соблазн для… не только интеллигенции, но – еще более страшный – для низов. Можно, конечно, продолжать натравливать народ на государство, но из разрушения государства еще никогда не происходило духовного возрождения народа…

– Ну как же? На развалинах великого и прекрасного языческого Рима возникло христианство…

– Вы разрушаете не языческий Рим, но – православный Третий, после которого четвертому не бывать!

– После разрушения вашего филофеевского Третьего православного Рима возникнет новый Иерусалим. Грядущий апокалипсис – это только конец эпохи «второго завета», завета Христа, после которого придет «третий завет» и царство Духа Святаго, и мы как ждущие и жаждущие его прихода – да, за разрушение, и за разрушение скорейшее. Сама Библия дает нам картину катастрофического, революционного развития истории. И мы приветствуем этот революционный дух, дух освобождения от всех грехов исторического государства-зверя и зверя исторической Церкви, и призываем всех, кто может нас услышать, идти, не страшась, вперед. Либо духовное преображение, ведущее к установлению свободной безгосударственной христианской общественности, либо конец истории.

Все трое, оказавшиеся против Павла, смотрели на него в упор и почти сурово, словно требуя от него незамедлительного ответа: вы с нами или против нас?

У него вдруг закружилась голова, и, не умея продолжить спор, он смутился и сказал:

– Я… лучше… в другой раз. У меня… голова… болит.

Его не удерживали. Проводив милого гостя, Зинаида Николаевна вернулась в гостиную к единомышленникам и сказала:

– Жаль мальчика. Подавал надежды. И – вот вам пример грехов исторической Церкви. Заблудившееся дитя, уверенное, что оно на истинном пути Божьем. Так что же мы будем отвечать издательству, Борис Викторович?..

20

«Мой дорогой, милый Петечка! Я возвращаюсь в Петербург. Натан Григорьевич уехал к Тр. в Вену, а я решила вернуться домой. Если бы ты знал, милый, милый Петюша, как я соскучилась по России и прежде всего по тебе, мой милый, милый, любимый мальчик! Я ничего не буду писать тебе пока о своих планах, ты очень удивишься, когда я расскажу тебе, как я решила переменить свою жизнь. Ты конечно же помнишь М. Ф., жену Горького, так вот, в последнее время я брала у нее уроки актерского мастерства, и она (они все!) нашла, что у меня талант (!) и что мне надо на сцену! (Теперь умолкаю, довольно!) М. Ф. обещала похлопотать и устроить меня если не в Художественный театр, то, по крайней мере, к Мейерхольду. (Вот видишь, какая я болтушка!) А я вся горю от предвкушения своей сценической карьеры, которая (как они опять же все говорят) должна быть блистательной (представляешь?)! О легальности нечего беспокоиться, у меня новая фамилия и отличные документы. Знаю, что у тебя тоже все хорошо, и очень за тебя радуюсь.

Мой милый, золотой, кроткий мальчик, как я хочу поскорее тебя увидеть! Мне столько нужно тебе рассказать! Ты будешь горько рыдать, когда узнаешь, сколько я перестрадала за эти годы! Но ты, я знаю, знаю, только ты один сможешь меня утешить и простить. Да, да, простить свою маленькую, неразумную женушку, бедную головушку.

Нежно целую твой умненький лобик, твои чýдные, милые глазки, твои сладкие губки и всего-всего моего дорогого мальчика!

Я приезжаю двадцать пятого утром, остановлюсь в ”Англетере“ и непременно жду тебя в этот же день у себя в номере, где мы обсудим все дальнейшее. Да, зовут меня теперь мадам Пужелар. Я – ха-ха-ха – француженка! Все, все расскажу при встрече!

До скорого, скорого свидания, моя любовь!

Твоя и только твоя Н.!

P. S. (С эсерами покончено навсегда! Отныне мой девиз – театр, ТЫ и благонамеренность. Ты разделяешь? Ты ведь тоже больше не бомбист?.. О милый!)

Господи, когда же наконец мы увидимся?!

Целую, целую тысячу раз!

Твоя…»

Неделю проносил Петр в кармане Наденькино письмо. Рука не поднималась ни выбросить, ни распечатать. Письмо, как холодная змея, жалило руку, не руку – сердце. Наконец он не выдержал. Дрожащими пальцами вскрыл конверт. В глаза ударил ее крупный, милый, гимназически старательный почерк. Захолонуло сердце. Еще не вчитываясь, почти не вникая в смысл, пробежал глазами письмо. Потом еще раз, еще… и еще. Наконец до него дошло, что Наденька приезжает… приехала? Какое сегодня число? Бросило в жар. Неужели опоздал? Какое сегодня число?! Неужели она напрасно прождала его в «Англетере»?! От отчаяния он никак не мог вспомнить сегодняшнее число. Он бросился на улицу и, сбегая вниз по лестнице, чуть не сбил с ног поднимающегося пожилого господина.

– Извините… ради Бога… что у нас сегодня?!

Господин посмотрел на него как на сумасшедшего и ничего не ответил.

А Петр уже летел дальше, чертыхаясь и на господина, и на свою память, и на то, что письмо пролежало Бог знает сколько времени и Наденька может подумать, что… Он не додумал эту ужасную мысль и выскочил из подъезда.

День был ослепительно хорош – Столярный переулок словно вымер, все попрятались от жары, и только на противоположном его конце лениво прохаживался полицейский. Через несколько секунд Петр оказался в подходящей близости к стражу порядка.

– Извините… я что-то запамятовал… У нас сегодня что? В смысле