Апостасия. Отступничество - Людмила Николаевна Разумовская

Но Вячеслав продолжал настаивать.

– Мы отрицаем индивидуализм, мы отрицаем страдание. Человечество должно объединиться на новых началах неэгоистической любви, дарящей любимого другим…

«Ах, но как же богоустановленное: и будут двое одна плоть?» – ужасалась про себя Маргарита.

Но Лидия продолжала колдовать.

– Мы не можем быть двое, не должны смыкать кольца… Ты вошла в нашу жизнь, ты принадлежишь нам. Если ты уйдешь, останется мертвое… Мы оба не можем без тебя…

И бедная Маргарита падала в объятия Вячеслава. И бедный Макс только растерянно улыбался и сострадательно все принимал.

Казалось, взаимная собственность на супругов в браке, как и связанные с супружеством боль измены и ревность, раз и навсегда преодолены, похоронены и забыты. Свободная любовь отныне становилась выше брака (по крайней мере, для избранных небожителей – новых людей, разрешивших себе все). Но так только казалось. В этот самообман очень хотели верить и верили, пока не разбивалось чье-нибудь сердце. А оно, несмотря на все декларации о свободе и святости эроса, разбивалось часто. Очень скоро оно оказалось разбитым и у Маргариты, и у Лидии, и не из-за Маргариты, а из-за собственной юной дочери, у которой начинался роман с ее мужем. Лидия вскоре умерла, а Вячеслав (под влиянием настойчивых «голосов» усопшей супруги: «Дар мой тебе – дочь моя, в ней приду») женился на восемнадцатилетней своей падчерице (все же сумев наконец шокировать ничем не шокирующийся Петербург), Верочке Шварсалон, которая была влюблена в поэта Михаила Кузмина, который, в свою очередь, любил, как известно, только мужчин и как раз увлекся в это время поэтом и гусаром Князевым, который, в свою очередь, был влюблен в Олечку Глебову, которая любила своего мужа художника Судейкина, бывшего любовника все того же Кузмина, а ныне влюбленного в Веру Шиллинг, которая… и т. д.

Ах, кто только не живописал о «вифлеемских» глазах Кузмина! Их называли и «заревами и зеркалами», и адскими, и сам он именовался воплощением ожившей египетской мумии. Макс не решался спросить, сколько же ему лет, опасаясь услышать: «Две тысячи». В его жилах текла кровь французских актеров со стороны матери и дворянская кровь морских офицеров со стороны отца. Он учился контрапункту и фуге у Римского-Корсакова и увлекался старообрядчеством, мечтая о монастыре. В его жизни соседствовали и атеизм, и аскетизм, и содом, и попытка самоубийства, и членство в Союзе русского народа, и посещение «сомнительных» бань, и скитания по России, и путешествия с офицером конного полка по Египту, и Турции, и Греции…

В результате он сделался человеком мира, как, может быть, никто более из его современников-всечеловеков, поэтом и писателем, пред которым сами собой разгибались древние страницы истории, и на любой странице ее он чувствовал себя своим и дома. Он поистине был двухтысячелетним (и даже еще и еще древнейшим!) и, вмещая в себя культуры разных стран, времен и народов, как пчела собирал нектар с цветов, растущих на всех полях мира.

Он румянил щеки, и подводил огромные магические глаза, и бренчал на рояле свои незамысловатые песенки, которые почему-то нравились всей избранной публике, участнице «гафизовых пиров». На одном из таких «пиров», где в красном хитоне встречала гостей хозяйка Вячеславовой башни, и в огромных канделябрах горели свечи, и стояли столы со сладостями, и гости пили из огромных бутылей красное вино, и бренчал свою «пустую и глуповатую», но чарующую музычку Михаил Кузмин, Павел, почувствовав на себе его обжигающий взгляд, вдруг испугался. Много раз простодушно и смело входил он в львиное логово башенных завсегдатаев, не думая об опасности, наивно веря, что львы его не тронут, но тут…

Началась игра, суть которой сводилась к тому, чтобы с завязанными глазами каждый узнавал других только по поцелуям. Настала очередь Павла, и ему, как и прочим, завязали глаза. Бердяев-Соломон прозвенел привязанным к ноге колокольчиком, и кто-то стал его целовать, и, мертвея от предчувствия и уже безошибочно зная, кто его целует, он с отвращением угадал на своих губах губы искусителя.

В тот же вечер Павел в беспамятстве бежал из башни Вячеслава Иванова, как в свое время Мопассан от Эйфелевой башни…

Теперь быстроногий Макс знакомил Павла со «всем Парижем».

Макс любил путешествовать, но в Париже подолгу жил. Для русской интеллигенции начала двадцатого века Париж был как бы столицей столиц. Москва – Париж – Петербург и обратно – по этому маршруту в непрерывном броуновском движении беспрестанно сновали непоседливые русские европейцы. В Париже жили и работали месяцами, а некоторые и годами, снимали и покупали квартиры, писали, учили, учились, шлифовали свои таланты, насыщаясь сладкими плодами западной культуры, до которой всегда были охочи образованные русские, издревле благоговевшие перед «страной святых чудес». Здесь, на воле, в бурлящем центре мирового искусства, казалось, и дышать было легче, и жить веселее, и творить вольготнее.

Кто только Макса не знал! Самый светлый, жизнерадостный и открытый молодой человек был знаком со всей литературно-артистической русско-французской богемой Парижа. Он знал французскую культуру как свои пять пальцев, до тонкостей, изумительно, так, как может знать лишь влюбленный русский, то есть не только ее магистральные проспекты и площади, но и узкие улочки, тропинки и тупички.

– Ах, каким бы я был великолепным французом! – говорил он Павлу. – С Россией меня связывает только Достоевский. Ну и еще, конечно, Кимерия…

Однажды ночью он повел Павла на маленький островок Иль де Жюиф перед собором Парижской Богоматери.

– Одиннадцатого марта тысяча триста четырнадцатого года здесь были сожжены гроссмейстер Жак де Моле со всем капитулом ордена тамплиеров, – произнес торжественно и благоговейно Макс. – В такую тихую, безмолвную ночь можно услышать их голоса…

Павел невольно прислушался.

– Тамплиеры – это, кажется, масонский орден? Я плохо знаю масонство… За что их сожгли?

– О, их обвиняли в чудовищных преступлениях и даже кощунствах… Не хочется пересказывать ужасные подробности. В поклонении сатане, разумеется, в разврате, содомии, в изготовлении ядов… А вот и нечто курьезное. Рыцари, как говорят, еще поклонялись некоему, представьте себе, коту, который иногда являлся им на собраниях…

– Коту?!

– Ну да. А еще у них были идолы в виде человеческих голов и черепов, они почитали этих идолов как представителей Бога и утверждали, что все богатства ордену дали именно они. А богатство было совершенно сумасшедшее. Они ведь первые изобрели векселя… Мне рассказывала Минцлова… Анна Рудольфовна утверждает: тамплиеры и теперь еще существуют. Во многих церквах есть их знаки. Когда однажды мы приблизились