Апостасия. Отступничество - Людмила Николаевна Разумовская

До окончания срока его ссылки оставался еще почти год, повторять побег в одиночестве, снова переходить на нелегальное положение, ехать в Германию к жене (а если снова вернется Натан?) – все это показалось ему немыслимым, и он с ужасом убеждался в своей полной революционной несостоятельности. Натан был прав, он ни к чему не готов и ни на что не годен. Получался заколдованный круг, и этот круг снова приводил его к отправной точке о самоубийстве. Жизнь кончена. Он не видел для себя ни перспективы, ни смысла. Окончить факультет и всю жизнь возиться с грязными мужиками? Или… стать модным доктором и лечить буржуазных капризных дамочек и их самодовольных мужей? Заводить любовные интрижки? Или… развестись с Наденькой, жениться на доброй барышне и тупо плодить детей в этом ужасном, душном, полицейском государстве? Для чего?! Боже милостивый, как это пошло! А где-то там, помимо него, идет настоящая, захватывающая, героическая жизнь – и он не имеет и не будет иметь никакого к ней отношения! Ужас, ужас!

Бедный Петр достал припрятанную им на всякий случай веревку и поискал глазами место, куда бы ее приспособить, чтобы уж разом разрешить всё…

Сделав петлю, он снова сел. Безнадежная тоска охватила его душу, и все яснее представала перед ним одна и та же картина: вот он лежит с пробитой пулей головой (или вынутый из петли), и матушка рыдает и заламывает руки, а отец Валериан размахивает кадилом и грозно выговаривает:

– Как, сударыня? Вы ж-желаете, чтобы я отпел самоубийцу?!

И матушка падает ниц и рыдает, а вместе с ней захлебывается в рыданиях Петр и не слышит, как Наталья уже давно стучит ему в дверь.

– Петр Николаевич! Петр Николаевич, отворите! К вам пришли!

«Меня нет дома!» – хотел было закричать Петр, но от слез у него совсем пропал голос, и, подойдя к дверям, он только сипло спросил:

– Чего тебе?

– Батюшка Петр Николаевич, это я, отец Валериан! С дочерью моей несчастье, Сашенькой! Сделайте милость, откройте!

Машинально Петр откинул крючок и отступил от порога.

– Ч-что это вы, Петр Николаевич? – пробормотал батюшка, воззрев на веревку в руках ссыльного революционера. – Что это вы надумали? Дайте-ка сюда… – И он легко отнял веревку у несопротивляющегося самоубийцы. – Ай-я-яй! Как же это вам не совестно, Петр Николаевич! – в совершеннейшем расстройстве говорил батюшка. – Что же это вы маменьку свою совсем не жалеете!.. Ай-я-яй… Вот что, Наталья, – обратился он к стоявшей тут же, вытаращившей глаза хозяйке дома. – Я забираю Петра Николаевича к себе. Пусть поживет… пока не оправится… Что удумал-то, Господи! Ай-я-яй!.. – Поп еще долго мотал головой и сокрушался. И все время, пока вел безвольно плетущегося за ним Петра к себе домой, все печалился и, то и дело, к удивлению Петра, останавливаясь и падая на колени прямо в снег, со слезами благодарил Бога…

18

– Мордочка, ну отчего ты не хочешь поехать с нами в Швейцарию? И что ты будешь делать один в этом пустом доме? Мордочка, ведь ты любишь Швейцарию, Мордочка, не разрывай мамино сердце…

«Мордочка, Мордочка!..» Мордко Богров терпеть не мог, когда мать называла его Мордочкой. Впрочем, он не переносил и имя Дмитрий. Мордко Богров не выкрест! Почему он должен называться чужим именем, когда у него есть законное свое! Впрочем, это все от раздражения… Он и сам замечал, что в последнее время раздражался все чаще, так что и домашние недоумевали, да в чем же, наконец, дело? А дело было… Он никогда бы не признался себе в этой унижающей его мужское достоинство причине, дело было в том, что… Дело было в его непрезентабельной внешности и малом росте. Как ни холил он свое тело, как ни обряжал его в дорогую, изысканную одежду, зеркало по-прежнему отражало одну неудачу (длинное узкое лицо, расшлепанные губы с выпирающими зубами, кривящийся в самодовольно-презрительной усмешке рот), из-за чего все его романтические любовные мечтания натыкались на холодное безразличие барышень. И только купленная любовь, не удовлетворявшая его озябшее сердце, была доступна несчастному помощнику присяжного поверенного. Как же не раздражаться от этой ничтожной плотской зависимости, зря в себе ум, и талант, и силы, равные по меньшей мере Наполеону Бонапарту, – и вот спотыкаться на самом простом и самом стыдном!

Он рано почувствовал влечение к революции. Он и сам не знал, почему страсть к разрушению существующего порядка стала так дорога его сердцу. (Вирус царефобии витал в воздухе, и большинство им заражалось, еще учась в гимназии, в крайнем случае, университете.) Ни карьера, ни деньги (которые, впрочем, у него были: отец – один из богатейших в Киеве), ни удовольствия, которые можно на эти деньги купить, по большому счету не занимали его томящуюся в пустом, бесплодном коловращении душу.

Разумеется, еще на гимназической скамье сближался он с разными революционными молодежными кружками, но очень скоро разочаровывался в глупости и тупости большинства молодых «революционеров». Он ощущал себя не на голову – на десятки голов выше товарищей. Потехи ради и ради раздражительного озлобления против своих же единоверцев-социалистов он стал сотрудничать с охранкой и умирал со смеху, когда его приятели с серьезным видом обсуждали при нем планы и конспирации, теша себя гордым сознанием своего могущества: ибо только от него одного зависела судьба их конспираций. По его воле проваливались одни планы и осуществлялись другие. И глядя на эти провалы и удачи, он только гордо усмехался, довольный своей невидимой для всех тайной властью. Но и эта игра скоро ему надоела, он снова заскучал, заметался: Петербург, заграница, купленные женщины… и все не то, не так, когда нет единственного друга, которого так жаждет молодое сердце.

Имея несчастливую внешность и превосходя всех внутренними, никем до жестокой обиды не познанными достоинствами, что ему оставалось делать в этом мире, как не искать свой собственный путь, путь одинокого вершителя судеб человечества, путь лермонтовского Демона.

Мысль о покушении на Столыпина пришла к нему внезапно, как озарение. Он давно подбирался к подходящей кандидатуре. Царь? Ну не будет этого, будет другой. Смысл?.. И главное – даже не эта неотменимость череды наследников, главное – через что не перешагнешь, ибо оно единственно велико и кровно дорого сердцу, – родное еврейство. Еврейский погром за убийство русского императора еврейским юношей… нет, это слишком дорогая цена!.. Великий князь? Мелковато. Да и что это изменит? Скольких уже и князей, и министров благополучно переправили на тот свет, сколько из-за них повешенных и сосланных в Сибирь,