Апостасия. Отступничество - Людмила Николаевна Разумовская

изредка попадавшиеся в толпе прежние люди из бывших являли собой стертый отпечаток жителей древней столицы. В старых «буржуйских» костюмах, в поношенных платьях и старомодных шляпках, они походили на серые тени. С испуганными и смиренными лицами, они шли, потупив взор, стараясь быть как можно незаметнее и при первом же столкновении с новыми хозяевами жизни готовы были стушеваться до полного исчезновения. На эти призраки никто из новых москвичей не обращал внимания – так в старом заброшенном саду буйно рвущаяся к жизни сорная трава заглушает остатки благородных растений. Молодая, звонкая, бодрая мажорность пронизывала пространство города и усиливала впечатление странной оккупированности столицы.

Такими же мажорными были улицы: транспаранты, красные флаги, полотнища с призывами славы вождям и смерти врагам (страна готовилась отмечать десятилетие революции), портреты революционных кумиров. Маршировали по улицам пионеры и физкультурники, клеймили Церковь с трибун, полос газет и плакатов воинствующие безбожники, новая публика в буденовках, ушанках и красных косынках заполняла студенческие аудитории, лекционные залы и московские театры. Ленин повелел «учиться, учиться и еще раз учиться», и все, кто мог, ринулись в учебу, чтобы поскорее заменить недобитых царских спецов в науке и искусстве, создать авангард новой, небывалой доселе пролетарской культуры раскрепощенного коммунистами человека труда. Но крепко держала в стальных руках вожжи кремлевская власть, взнуздав русскую птицу-тройку, молотом и наковальней выковывая образ нового, советского человека, получившего дозволение все забыть и предать: Бога, царя, историю, славу и могилы предков, отца и мать, всё, кроме родной советской власти и ее обожествленных вождей.

Павла арестовали через неделю после прибытия в Москву и поместили в Бутырскую тюрьму, в переполненную общую камеру политических, смешанных с уголовными. Не то чтобы он совсем не предвидел такого поворота событий, но все же надеялся, что после окончания Гражданской войны для ареста должна же быть какая-нибудь причина. И причина, разумеется, была: и через десять лет самоутверждения нового государства по-прежнему шла война на полное истребление всех реальных, потенциальных и теоретически возможных противников. Нанести упреждающий удар не только по уцелевшим в России бывшим, но и по всем прибывающим на Родину примиренцам, капитулянтам, сменовеховцам, евразийцам и прочим возвращенцам – всей буржуйской и белогвардейской сволочи, поверившей в благородное всепрощение новой власти. Выжечь дотла все, что могло напомнить прежнюю жизнь, ибо велики у страха глаза и советская власть все еще дрожала пред призраком даже и потенциальной реставрации тысячелетней России.

Се, творим все новое. Новая история начиналась с тысяча девятьсот семнадцатого года, а все, что было до «Великого Октября», – тьма египетская, мракобесие черносотенное и вековое рабство, место которому – на погосте российском.

Через десять дней Павла вызвали на первый допрос. Допрашивал его некий Ян Францевич, молодой человек в очках, интеллигентной наружности и с приличными манерами.

После первых вопросов, касающихся имени-отчества его, отца, матери, места проживания, обучения, участия в Первой мировой (Великой) и Гражданской войнах, пребывания за границей и тому подобного, допрос перешел на конкретную тему.

– Итак, Павел Николаевич, какова истинная цель вашего возвращения на Родину?

Павел и сам тысячу раз задавал себе этот вопрос и тысячу раз на него отвечал, и теперь, пытаясь четко сформулировать перед советским следователем свою позицию, он волновался и говорил, по собственному ощущению, не слишком хорошо и убедительно.

– Видите ли, я бы солгал, если бы сказал вам, что являюсь сторонником советской власти. Во многом она мне чужда и для моей совести неприемлема, – проговорил он быстро, чтобы сразу определить свою позицию. – Это касается прежде всего религиозного вопроса и, шире, отсутствия духовной свободы в стране вообще. Вместе с тем я признаю, что советская власть является на сегодняшний исторический момент единственной властью, способной править страной, взять ее в твердые руки, скрепить расползавшиеся ее части в единую-неделимую державу, за что воевали, в частности, и добровольческие армии. У всех людей, любящих Родину и превыше всего желающих ей блага, нет другого выбора, как стремиться сейчас к союзу с вами, признавая в вас силу и возлагая на вас все надежды, связанные с возрождением былой мощи России. Кроме того, определяющим мое отношение к советской власти является признание ее русским народом. Да, буря еще не улеглась и, возможно, жизнь еще нескоро войдет в спокойное русло, но я надеюсь, что советская власть также стремится к умиротворению жизни, к спокойному и плодотворному труду на общее благо нашей Родины. Я надеюсь, что советская власть, которой отныне мы не враги, окажется великодушной и примет наши способности, умения и таланты для включения нас, таких же русских людей и патриотов своего отечества, в общий созидательный труд.

Ян Францевич выслушал Павла не перебивая и, когда он кончил, только сказал:

– Подпишите протокол. На сегодня все. Уведите гражданина.

Его увели, но не в ту камеру, где он просидел десять дней, а в одиночную, темную и сырую. В ней не было окна, и только тусклая лампочка день и ночь горела высоко под потолком. Кроме привинченной к стене кровати, опускающейся на короткие ночные часы, в ней не было ничего, даже стула. По камере можно было ходить: четыре шага в длину и два в ширину, а также сидеть, если очень захочется, на голом цементном полу.

Причину такого переселения Павел не понимал, так же как и то, в чем его предполагают обвинить. Очевидно, в его искренность просто не поверили и решили жестокостью содержания в тюрьме сломить его психику, подавить волю, лишить бодрости духа и способности к внутреннему сопротивлению. Для чего? Пожалуй, только по одной причине: они по-прежнему считали его врагом, и никакие доводы не смогли бы поколебать их уверенность в его преступных намерениях. А возможно, им было просто наплевать на искреннее желание бывшего белогвардейца послужить России под видом Советского Союза и они только выполняли партийное задание по уничтожению классового врага. Как бы там ни было, но выпускать Павла из своих сетей на волю, по-видимому, не входило в планы пролетарского государства.

Потянулись долгие, томительные дни недоумения и неопределенности. Дни шли за днями, его не вызывали на допрос, казалось, о нем просто забыли. Понимая, что вопрошать охранника, дважды в день угрюмо разносившего кипяток, хлеб и баланду, совершенно бессмысленно, однажды он все-таки не удержался и спросил, когда его вызовут на допрос.

Охранник ничего не ответил и с каменным лицом вышел из камеры. Очевидно, с такими злостными преступниками, как Павел, разговаривать было запрещено.

Он не позволил себе казниться напрасными сожалениями об ошибочности своего решения вернуться в Россию, считая такие мысли унизительными и малодушными. Раз Бог попустил ему