Апостасия. Отступничество - Людмила Николаевна Разумовская

не признавшей советскую власть, было великое множество, и всем находилось пристанище; люди надеялись – временно. Профессия доктора выручала и здесь; еще не обобранное крестьянство имело чем заплатить: несли и муку, и яйца, и молоко; думалось, можно прожить до изгнания большевиков безбедно.

Сашенька ловко хлопотала по хозяйству. Приглядываясь к ней, Пелагея Никандровна только украдкой вздыхала. Вот бы ей такую невестку! И когда же ее Сашуля женится? Ведь уж сорок пятый годок пошел! А видно, не судьба. Уже и борода седая, кто за старика пойдет! А тут еще два зуба передних выбили в тюрьме, окаянные…

– Какой у вас мальчик спокойный… – похвалила маленького Валериана старушка.

– Да… спокойный. Напуганный он, Пелагея Никандровна. Ведь ему еще двух годочков нет, а сколько уже натерпелся, бедный. – Она подхватила державшегося за ее юбку малыша и, подняв на руки, прижала к груди. – Не приведи Бог, сколько мы всего пережили… Правда, Валерик?.. Ну, ничего, даст Бог, все перемелется…

– Уж вы простите меня, старуху, все хочу вас спросить об вашем супруге…

– У меня нет супруга, – вспыхнула Сашенька.

– А… – открыла в изумлении рот старушка. – А как же… – И вдруг, сообразив, с сочувствием: – На войне, должно быть, погиб?

– Не знаю, – сухо ответила Сашенька.

Старушка смутилась и, видя, как омрачилось лицо Александры Валериановны и навернулись на глаза ее слезы, перестала расспрашивать.

Вошел доктор.

– Говорят, тут по деревням рыщут летучие отряды. Надо хорошенько припрятать что у нас есть из продуктов.

– Какие такие летучие? – предчувствуя нехорошее, охнула Пелагея Никандровна. – На эропланах, что ли, летают?

Доктор ничего не ответил.

– Я пойду во двор вырою яму, а вы, мамаша, все сложите в мешки, закопаем. От беды подальше.

Старуха тихонько завыла.

– Матушка, – взмолился доктор, – не надрывайте мне сердце. Александра Валериановна, пожалуйста, побыстрее.

Но в этот день никто не «прилетел». И на следующий – тоже. На третий день раздался тревожный удар в колокол. Еще и еще… Люди высыпали из домов – да прямиком к церкви.

– Едут! Едут! – донесся с колокольни мальчишеский голос. – На подводах!.. С пулеметом!.. Много их!

Народ закрестился.

А в село бешеным галопом уже влетали первые упряжки летучего отряда под предводительством…

– Гляньте, мужики, да это баба!

Молодая баба в черной кожанке и красной косынке, с растрепанными по плечам черными волосами, мчавшаяся впереди всех, осадила перед церковью лошадь и, не слезая с коня, осклабясь, зычным голосом закричала:

– Здорово, граждане мужики!

Изумляясь столь небывалому видению, ей нехотя отвечали:

– Здорово, гражданка баба, коли не шутишь!

Баба захохотала.

– А чего такие недружные-невеселые? Щас вас пощекочем – развеселим! – И она несколько раз пальнула вверх из пистолета.

Когда дым рассеялся, к ней подошел деревенский староста и вежливенько, аккуратным голосом произнес:

– А вы кто ж такие, дамочка, будете?

– А зовут меня Соня, гражданин мужичок, – ласково отвечала баба. – В народе – Красная Соня. А еще – Кровавая Соня, ясно? Мы, отряд Красной гвардии, забираем излишки у вас, сиволапых сволочей, для голодающих рабочих, понятно тебе? – И оглядев толпу: – Даю вам три минуты на размышления. Неси сюда зерно, муку и все, что прячете на черный день в ваших погребах да амбарах! А кто не сдаст все имеющиеся у него излишки, того ожидает лютая казнь революционного трибунала! – И она вдруг пальнула в упор в деревенского старосту.

Староста рухнул к ее ногам. Народ окаменел от ужаса.

– Ну? – весело заорала Красная Соня. – Будут еще вопросы?

Народ продолжал тупо стоять, не двигаясь с места. И вдруг истошный голос заорал:

– Горим!!

Народ взвыл и бросился к подожженному «прилетевшими» продотрядовцами дому гасить огонь.

А летучий отряд Красной Сони уже врывался в мужичьи дома, перетряхивая сундуки, волоча из погребов провизию, сбивая замки с амбаров и стреляя в ревущую скотину.

Бросив пожар, мужики ринулись в свои хаты, пытаясь спасти имущество и хлеб.

Крик, плач, стон, стрельба, рев убиваемых животных – все смешалось в один дикий вой, повисший над селом. И весь этот человеческий и звериный вой перекрывал адский хохот сумасшедшей бабы, переходившей из дома в дом и время от времени стрелявшей в искривленные рты обезумевших мужиков, баб и малолетних детишек.

Покидав на подводы награбленное, летучий отряд с гиканьем и свистом, продолжая палить во все стороны для пущей острастки, помчался дальше, по одному ему ведомому пути, и сгинул, оставив облако пыли, развеянное вскоре ветром.

На другой день все село покрылось трауром; отпевали и хоронили невинно убиенных. Отец Гермоген анафематствовал разбойников. А на общей трапезе решили мужики держать самооборону, благо много на селе бывших солдат, демобилизованных и просто бежавших с войны с оружием. Доктору предложили командирскую должность, от чего он, будучи человеком невоенным, решительно отказался.

После знакомства с Кровавой Соней решали они с Сашенькой, что делать. Бежать дальше? Но куда? Она предлагала в Вологду, к отцу. Но, похоже, картина была везде одна и та же. Или уж оставаться на месте в надежде, что не приходит дважды одна и та же беда. Уже раз пограбили, чего же еще у мужика брать? А до следующего урожая надо дожить, стало быть, придется им, оставаясь, крестьянствовать, чтобы не помереть с голоду. Пелагея же Никандровна со страху будто бы немножко и повредилась умом, совсем перестала говорить и только мычала по своей надобности. Маленький Валериан, привыкший к стрельбе и воплям, казалось, нисколько не переменился, но только еще крепче цеплялся за мамину юбку, не отходил от нее ни на шаг.

Прошел месяц, и дозорные на колокольне снова ударили в набат. Мужики похватали винтовки. В село въехал новый отряд. Бабы с интересом рассматривали никогда не виданных в этих краях маленьких желтых улыбающихся китайцев. Были в отряде и «латыши» непонятной этнической принадлежности, и несколько каторжного вида расхристанных русских. Предводительствовал отрядом благообразный и миролюбивый с виду чернявый немолодой мужчина в пенсне. Собрав народ, он влез на тачанку и повел такой разговор:

– Товарищи граждане крестьяне! В нашей губернии прочно установилась советская власть!

Раздался сдержанный, отнюдь не радостный гул.

– Это вы напрасно, товарищи крестьяне, – огорчился начальник. – Советская власть не враг честному, трудовому крестьянству. Она протягивает вам руку дружбы и просит в трудную минуту поддержать голодающих детей рабочих!

– А наших детей кто будет кормить? – раздался в толпе вызывающе злой голос.

– Напрасно вы горячитесь, товарищ. Советская власть не отнимает у вас весь хлеб, она только просит вас по-христиански поделиться со страждущими.

– Ты нас сказками не корми. Были уже тут до вас любители поживиться крестьянским добром. Вон сколько могил опосля себя оставили! Нету у нас для вас хлеба!

– Товарищи крестьяне!