Апостасия. Отступничество - Людмила Николаевна Разумовская

подкосились ноги, она задрожала как осиновый листок, закрыла глаза и упала бы в обморок прямо в руки Александра Федоровича, но тут кто-то вошел, что-то сказал, и Александр Федорович пулей вылетел из комнаты, оставив Наденьку с приподнятым подбородком сомнамбулически стоять соляным столбом, пока она не очнулась и не пришла в себя.

А кумир уехал на фронт, взяв с собой только одно доверенное лицо – Тараса Петровича Горомило.

Падение своего прежнего любимца Александра Ивановича Гучкова Тарас Петрович пережил не просто, но что делать? Так легла карта, так распорядилась высшая «братская» инстанция, так, в конце концов, потребовала святая Революция, вернее – ее (как с горки катится камушек) неизбежное продолжение. Ведь чего хотели-то, Господи! Хотели всего лишь поменять царя да ввести либеральную конституцию, а получается… сплошное похабство, Бог знает что! И бедный Тарас Петрович, глядя на вихрем носившиеся по городу ощетинившиеся штыками автомобили, облепленные расхристанными, пьяненькими, с цигарками во рту солдатами, от которых панически шарахались, разлетаясь в стороны, городские обыватели, с ужасом иногда думал, не позволяя, конечно, этой мысли закрепиться в уме: «О-ёй, коготок увяз, всей птичке пропасть!»

А и как ей не пропасть, если страх контрреволюции сделался всеобщим психозом, а обвинение в оной стало тягчайшим преступлением в новой России и безотлагательно каралось согласно революционной законности самым свирепым образом.

В нашей самой свободной и демократической стране отменена смертная казнь! – победоносно возглашал на фоне избиения русского офицерства и попадавшихся некстати под руку обывателей новый вождь. Вождю кричали «ура» и рука об руку с выпущенными на волю уголовниками дружно шли громить винные лавки; разгромив, тут же и тонули в винной луже, а выжившие вещали: теперь уж не взыщи, буржуй, не попадайся под грозную руку народных мстителей!

Неуютно становилось в Петрограде. Тревожно. Страшно.

Пробовала Елизавета Ивановна уговорить мужа бросить политику и уехать на покой в родной Киев, да тот только отмахивался. И рад бы в рай… да и где теперь сыщешь этот покой? Буря-то, похоже, только разрастается, где спрячешься? Подхватила она душеньку киевского профессора, закружила вихрем, понесла птицей-тройкой… куда, в какие бездны? Бог знает… Нет уж, теперь, видать, до конца… А до какого – и загадывать жутко.

Встречался он в поездках с Керенским по фронтам и со своим сыном Глебом Тарасовичем. Что и говорить, возмужал сын, вырос… два Георгиевских креста, герой… а разговора не получилось. Отчужденно смотрит сын на отца. Он ему про завоевания демократии, о правах солдат, про свободную жизнь, а у того аж глаза от ненависти сужаются, желваки ходят. Такого ему наговорил в ответ! И про солдатские расправы над офицерами, и про большевистскую агитацию в войсках, и про уничтожение дисциплины. Офицерский приказ солдату теперь, мол, не указ. Теперь солдаты и сами с усами, «соборно» решают: идти в наступление или не идти, брататься с немцами или вообще бежать домой, и как же можно так воевать! Да это-то и сам Тарас Петрович прекрасно видел и, признаться, тоже недоумевал. Но вот, возражал он сыну, для того и Керенского на фронт призвали, чтобы, так сказать, вдохнуть подугасший воинский дух, подвигнуть на ратный подвиг самую свободную, демократическую армию в мире – жизнерадостно исполнить свой долг, потому как царя больше нет, и, стало быть, теперь и умереть не грех.

Но вот что уж совсем странно и непонятно было бывшему киевскому профессору, так это отчего у его сына такая нелепая привязанность к свергнутому монарху? Уж и генерал Корнилов ему теперь не авторитет и не герой, коль ездил арестовывать царскую семью! Что это – влияние недалекой Елизаветы Ивановны или просто романтический юношеский туман в девятнадцатилетней голове?.. Неужели так повлияли на неокрепшую душу встречи с царицей во время лечения его в царскосельском госпитале? Странно…

– Скажи, это правда, что Корнилов наградил солдата, выстрелившего в офицера, Георгиевским крестом? – Глаза сына смотрели исподлобья строго и осуждающе.

Тарас Петрович замялся. Тогда, в революционном угаре, это казалось естественным. Но вот угар не то чтобы рассеялся, напротив, с каждым днем он становился все более удушающим и смрадным, так что хотелось вдохнуть глоток чистого воздуха. Этим очищающим, свежим глотком мог бы стать честный, правдивый взгляд на совершившееся беззаконие, но такого взгляда у чинивших его быть не могло, и потому Тарас Петрович смущенно ответил:

– Да, наградил… Этот выстрел… при всей трагичности… последовавшей за ним смерти офицера… послужил толчком… началом революции… и генерал революции вполне последовательно произвел это награждение… что, как ты понимаешь, вполне естественно. И закономерно.

Глеб внимательно следил за несколько путаной речью отца, и когда тот кончил, тихо и внятно произнес:

– Тогда мне больше нечего делать в вашей демократической армии. Я полагал, что то, что происходит, происходит по чьей-то глупости или неведению, но если это не глупость, а осознанная политика, тогда это… измена. И я не хочу быть бессмысленной жертвой этой измены.

– Кого это ты обвиняешь в измене? – вытаращил глаза Тарас Петрович.

– Вас всех. Временное правительство.

Помощник Керенского заморгал глазами. Делать выговор младшему сыну, девятнадцатилетнему герою войны, было неуместно, но и оставлять без ответа этакую нелепость тоже неприлично. И, главное, обидно! Ведь вся его сознательная деятельность – сначала профессора-либерала, потом депутата и государственного человека – была направлена исключительно на благо этой страны и этого народа, и вот – нате, получайте! Предатели!

– Ты, Глеб… – начал, насупившись, Тарас Петрович, – еще многого не понимаешь… Временное правительство, – тут он понизил голос, – не совсем свободно… а вернее, совсем не свободно от Совета депутатов… понимаешь? А это… такие свиньи, доложу я тебе!.. – докончил он с гримасой искреннего негодования.

– Ах вот как! – закричал Глеб. – Они не свободны! Они зависят от Совдепа! А что ж вы рвали тогда власть из рук царя? Если вы не способны справиться с шайкой бандитов, доведших армию до развала. Зачем брали на себя ответственность! Жаждали ответственного министерства! А теперь – что? Где твой Гучков? Развалил армию – и в кусты? Где Милюков? Умыл руки?! А армия… гибнет! Понимаете вы это? Гибнет! – выкрикнул он фальцетом и задохнулся.

– Замолчи! – зашикал на сына Тарас Петрович и оглянулся. – Замолчи, Глеб, – уже тише сказал он. – Мы с тобой дома обо всем поговорим. Когда все кончится. То, что ты говоришь, это… контрреволюция!

Глеб с усмешкой посмотрел на отца и саркастически произнес:

– На-пле-вать!

Тарас Петрович тяжко вздохнул и покачал головой.

– Ты просто устал, Глеб. Тебе надо отдохнуть. Хочешь, я поговорю с полковым командиром об отпуске?

– Нет.

– Но почему?.. Наступление планируется на конец июня… Самое время отдохнуть, набраться сил…

– Наступление? – рассмеялся Глеб. – Теперь?!