Пасха Красная - Павлова Нина Александровна

Он часто говорил в своих проповедях о мучениках Христовых, засвидетельствовавших своей кровью истинность нашей веры.

Из проповеди о. Василия, произнесенной на день обретения мощей прп. Амвросия Оптинского: «Блаженный псалмопевец Давид говорит: „День дни отрыгает глагол, и нощъ нощи возвещает разум“. Какое слово, какой глагол сегодняшний день возвещает нам, собравшимся здесь в церкви? День, когда мы празднуем обретение мощей преподобного и богоносного отца нашего старца Амвросия? Не ошибемся, если скажем, что это слово — слово о Воскресении Христовом.

Свидетели, которые некогда посещали римские катакомбы, где были гробы первых мучеников за Христа, говорили о том, что входя в священные пещеры, мы вдруг радовались неизреченной радостью. Она словно ветер налетала на нас, сбрасывала с нас печали и скорби, горести наши, как ветер сметает опавшие листья. И мы, стояли и только радовались и веселились. И ничего, кроме голоса: „Христос воскресе из мертвых“, не было в нашем сердце».

Как тут увязаны воедино мощи преподобного Амвросия, мученичество за Христа и Пасха, — это тайна души о. Василия. Но вот удивительная цельность жизни о. Василия — по приезде в монастырь он жил в хибарке преподобного Амвросия, перед смертью сподобился явления Старца, а потом умирал на Пасху у раки его мощей, засвидетельствовав своей кровью истинность нашей веры.

«У нас совсем другая родословная»

Итак, 17 октября 1988 года в Оптиной пустыни появился новый насельник — Игорь Росляков.

Из воспоминаний Петра Алексеева, студента Свято-Тихоновского Богословского института: «Мне было 13 лет, когда по благословению архимандрита Иоанна (Крестъянкина) мы с мамой переехали из Москвы в Оптину пустынь, купив дом возле монастыря. Мама писала иконы для Оптиной, а я работал тут на послушании. Отец Василий очень любил о. Иоанна (Крестъянкина) и, узнав, что мы батюшкины чада и часто ездим к нему, расспрашивал меня по возвращении из Печор: как там батюшка и что он говорит? В келье о. Василия висел портрет архимандрита Иоанна, и он с любовью говорил о нем: „Вот истинный старец. Вот молитвенник. Как же мне близок его дух!“

Какая-то близость тут правда была. И как из кельи о. Иоанна я выходил, будто умытый, так и рядом с о. Василием возникало чувство чистоты. Как многие мальчики я был любопытен и, вслушиваясь в пересуды о людях, тоже начинал осуждать. А о. Василий никого не осуждал, и рядом с ним у меня даже мысли не возникало осудить кого-то.

Мальчиком я был обидчив и, бывало, обижался, что приедешь в монастырь, а кто-то хлопнет тебя панибратски по плечу и скажет, читая надпись на майке: „О, Пан-Америка! Как ты разоделся?! М-да, мир во зле лежит“. А о. Василий моей одежды просто не замечал. В нем было столько благоговения, что даже от его обычного иерейского благословения я чувствовал радость в душе. Мне очень нравился о. Василий и нравилась его келья. Ничего лишнего — иконы, книги, стол, топчан. Это была монашеская келья, а в ней монашеский дух.

Игорь носил в миру короткую стрижку и таким пришел в монастырь. Потом волосы отросли, но неровно — бахромою, и кто-то подстриг ему эту бахрому. В 13 лет я был страшный дерзила и тут же бросился поучать: „Игорь, зачем вы постриглись? Ведь монахи волос не стригут“. А он сокрушенно: „Действительно, зачем? Ты прав, Петька. Как же ты прав!“ Тут моя мама запереживала из-за моей дерзости: „Петя, как ты можешь так говорить?“ А о. Василий ей: „Он прав“.

В ту пору меня очень занимала моя родословная. Я обнаружил, что в роду у мамы были иконописцы, купцы, дворяне. Я стал рассказывать о. Василию, что все думаю о своей родословной, а он говорит: „Не думай об этом, Петька. У нас совсем другая родословная“. И святые, говорит, наши родные, а в Царстве Небесном откроется, кто наш истинный друг и родня.

Стал я ходить к о. Василию со всеми своими скорбями и однажды рассказал, как трудно мне было в школе из-за того, что я верующий и отказался вступить в пионеры. Особенно меня преследовала одна учительница, оказавшаяся, как выяснилось, экстрасенсом. „Я рад за тебя, — сказал о. Василий и добавил. — Мужайся!“ Он часто говорил мне в искушениях: „Тут надо мужество. Мужайся!“

Отец Василий сначала нес в монастыре послушание гостиничного, а потом его перевели в иконную лавку. Лавку тогда на обед не закрывали, и я по послушанию носил ему туда обеды из трапезной, поневоле наблюдая, как он становился все воздержанней в еде. Когда о. Василий был послушником, у него в келье водились продукты. Привезут ему друзья что-нибудь вкусное, а он зовет меня: „Петька, приходи, передача пришла“, И с удовольствием скармливал мне лакомства, а я не отказывался.

Потом продуктов в келье не стало. Знаю это потому, что на Рождество мы ходили с детьми по кельям славить Христа и везде нас угощали. Отец Василий был очень тронут, что дети славят Христа, и так хотел угостить нас, но дать ему было нечего. Шарил он, шарил по своей пустой келье, наконец, нашел лимон и дал его нам. Это было так трогательно.

Когда о. Василий служил на подворье в Москве, там кормили необыкновенно вкусными омлетами, взбитыми сливками и т. п. Отец Василий сказал мне, что это не монашеская еда, попросив привезти ему из Оптикой „витамины“, то есть лук и чеснок. Отец келарь добавил в посылку рыбные консервы, а о. Василий, рассказывали, уже не появлялся в трапезной, питаясь у себя в келье хлебом и „витаминами“.

У меня была одна-единственная исповедь у о. Василия, изменившая, однако, многое во мне. Я поступил тогда в Московское художественное училище 1905 года и, попав в богемную среду, стал лицедействовать, с удовольствием играя в те современные игры, когда каждый создает себе имидж, стараясь казаться лучше, чем он есть.

Когда я рассказал об этом о. Василию, он ужасно разволновался: „Зачем? Зачем? Это тебе не идет“. Потом он молча молился, сказав: „Не твое это!“ Причем сказал с такой силой, что страсть к лицедейству он во мне разом пресек.

Сострадание к немощным сочеталось у отца Василия с долготерпением и какой-то особой духовной силой. Помню, жил тогда в монастыре болящий паломник М. Раньше М. увлекался наркотиками, и его психика была так расстроена, что духовный отец не справлялся с ним и отсылал его на исповедь к о. Василию. М. не мог причаститься и убегал от причастия, а о. Василий мог буквально догнать и помочь причаститься. Однажды Великим постом М. так закрутило, что он лежал пластом в своей келье и не мог ходить ни в трапезную, ни в храм. Как же выхаживал его о. Василий — ежедневно носил ему просфорки, обеды из братской трапезной и очень часто исповедовал и причащал прямо в келье. М. поправился, а потом долго жил и работал в монастыре, и все с радостью отмечали его духовный рост. А когда о. Василия не стало, то без его поддержки М. уже не мог справляться с монастырским режимом и вынужден был уехать из монастыря. Лишившись поддержки о. Василия, уехали и другие болящие. И тогда вдруг открылось — сколько же немощных людей он тянул на себе!

На Пасху 1993 года в шесть утра, то есть в час убийства, у нас дома раздался грохот в святом углу — упала лампадка на высокой ножке, забрызгав маслом все вокруг. Ближе всего к лампадке стояла написанная мамой для Оптиной икона Пресвятой Живоначальной Троицы, установленная позже над мощевиком в Свято-Введенском соборе. В первую очередь масло должно было залить ее, испортив готовую работу. Но вопреки всем законам физики брызги масла обогнули ее. (От редактора: 19 февраля 1995 года эта икона мироточила, а в декабре 1998 года было многодневное и обильное мироточение.) На погребении я сильно плакал и одновременно ни минуты не сомневался, что о. Василий святой. Когда я иду сдавать экзамены, то беру с собой фотографию своего духовного отца, блаженной Матронушки и о. Василия. Когда о. Василий учился в семинарии, он блестяще сдавал экзамены, и я прошу его: „Батюшка, помоги мне!“ Помощь о. Василия я чувствую, а его фотография стоит у меня на столе.