Святитель Григорий Богослов. Сборник статей - Григорий Богослов , святитель (Назианзин)

говорливости? Ласточки смеялись над лебедями за то, что они не хотят жить с людьми и не показывают другим своего искусства в пении, но проводят жизнь на лугах и реках, любят уединение и хотя изредка попевают, однако же что ни поют, поют сами про себя, как будто стыдясь своего пения. „А мы, – говорили ласточки, – любим города, людей, терема, болтаем с людьми, пересказываем им о себе то и другое, что было в старину в Аттике, о Пандионе, об Афинах, о Тирее, о Фракии, об отъезде, свадьбе, поругании, урезании языка, письменах, а сверх всего об Итисе и о том, как из людей стали мы птицами“. Лебеди, не любя говорить, долго не удостаивали их и слова; когда же соблаговолили дать ответ, сказали: „А мы рассуждаем, что иной придет для нас и в пустыню послушать пение, когда предоставляем крылья свои зефиру для сладких и благозвучных вдохновений. Поэтому поем не много и не при многих. Но то и составляет у нас совершенство, что песни свои выводим мерно и не сливаем пения своего с каким-нибудь шумом. А вы в тягость людям, у кого поселитесь в доме; они отворачиваются, когда вы поете; да и справедливо поступают, когда не можете молчать, хотя отрезан у вас язык, но сами, жалуясь на свое безголосье и на такую потерю, говорливее всякой другой речистой и певучей птицы“. Пойми, что говорю, говорит Пиндар, и если найдешь, что мое безголосье лучше твоего красноглаголания, то перестань осыпать упреками мою молчаливость. Или скажу тебе пословицу столько же справедливую, сколько краткую: тогда запоют лебеди, когда замолчат галки»[392]. В письме к Кледонию он так объясняет цель возложенного на себя молчания: «Спрашиваешь: чего требует мое молчание? Требует меры в слове и в молчании; потому что превозмогший в целом удобно превозможет и в части, а сверх того, укротит и раздражительность, которая не высказывает себя, но сама в себе поглощается»[393].

Свой обет молчания великий отшельник снял с себя в Пасху: «Со Христом умертвил я язык, когда постился, и разрешил вместе с Воскресшим. Такова тайна моего молчания, чтобы как приносил в жертву сокровенный ум, так принести и очищенное слово»[394].

И действительно, он принес это слово во вдохновенном Слове на день Пасхи: «На стражи моей стану, говорит чудный Аввакум (Авв. 2:1). Стану с ним ныне и я, по данным мне от Бога [Духа] власти и созерцанию, посмотрю и узнаю, что будет мне показано и что возглаголано. Я стоял и смотрел: и вот муж, восшедший на облака, муж весьма высокий, и образ его, яко образ Ангела (Суд. 13:6), и одежда его, как блистание мимолетящей молнии. Он воздел руки к востоку, воскликнул громким голосом (а глас его как глас трубы и вокруг него как бы множество вой небесных – Лк. 2:13) и сказал: „Ныне спасение миру, миру видимому и миру невидимому! Христос из мертвых – восстаньте с Ним и вы; Христос во славе своей – восходите и вы; Христос из гроба – освобождайтесь от уз греха; отверзаются врата ада, истребляется смерть, отлагается ветхий Адам, совершается новый: аще кто во Христе, нова тварь (2 Кор. 5:17); обновляйтесь“. Так говорил он, а другие воспели то же, что и прежде, когда явился нам Христос чрез дольнее рождение: Слава в вышних Богу, и на земли мир, в человецех благоволение (Лк. 2:14)»[395].

Кроме Ламиса, св. Григорий удалялся иногда для аскетических подвигов в Саннавадаинскую обитель. Он очень уважал эту обитель и ее достойного настоятеля Левкадия. И когда этот последний умер (387–388 годы), незадолго до кончины самого св. Григория, то печальное братство было утешено полным участия письмом знаменитого гостя саннавадаинского. В этом письме он советует братии напечатлеть в жизни своей чистоту почившего настоятеля, его «негневливость, смиренномудрие, деятельное любомудрие, непрестанное стремление души к Богу, неразвлекаемость прелестями мира сего», чтобы, видя все это друг в друге, они могли изобразить ему памятник в самих себе[396].

Но едва ли не чаще и не дольше, чем где-нибудь, проживал великий отшельник в Карвалах, в обители [посвященной памяти] мучеников. По крайней мере в его письмах упоминается о ней чаще, чем о других. Но эту дорогую для него обитель св. Григорий должен был оставить, потому что какой-то Валентиниан поселил близ нее каких-то женщин, вероятно не совсем с чистой целью, как можно догадываться из письма к нему св. Григория. «Самым нечестивым образом гонят нас из Карвалы (употреблю слово трагедии, изменив его немного), гонят не словом, а самым делом, и весьма жестоко. Ибо гораздо было бы лучше объявить приказ об удалении явным предписанием, нежели нарушать святость нашей жизни поселением женщин прямо против нас и присовокуплением ежедневного позора и хулы от свободно ругающихся над избравшими такую жизнь, как наша… Поэтому дело наше кончено. Мы перехитрены, предались бегству, сами себя подвергли наказанию, оставив и труды рук своих, и надежды и принеся немало оправданий пред святыми мучениками»[397].

Но близ покинутой обители оставалась одна благочестивая старушка, отшельница[398], которую разом постигло три горя – и неприятное соседство, и смерть брата, и потеря опытного руководителя в лице св. Григория. И вот св. Григорий из своего Арианза пишет отшельнице утешительные письма. «Небольшую твою приписку получил я как бы большое письмо. И вы мои, и я ваш – так сочетавает нас Дух… А о ваших скорбях нужно ли и писать мне? Разве только изъявлю желание, чтобы вы, приняв сие за случай оказать высокое любомудрие, были в страданиях терпеливы и тем противоборствовали причиняющим вам скорби, потому что иначе поступать и невозможно, и неблагочестиво»[399]. На извещение отшельницы о смерти своего брата и на приглашение побывать в обители св. Григорий отвечал: «Я и сам рвался к твоему благоговению, несмотря на недуги моего тела, желая и навестить тебя, и вместе похвалить за терпение, с каким любомудрствуешь, лишась блаженнейшего брата своего, потому что это несомненно. Но поелику я задержан одним обстоятельством, то необходимо стало писать к тебе, и вот полюбомудрствую с тобой несколько о твоей потере…»[400]. Но св. Григорию удалось наконец навестить благочестивую отшельницу, и вот он опять пишет к ней: «Сетуешь, как вероятно, о моем удалении; но для меня еще прискорбнее разлука с твоим благоговением. Однако же благодарю Бога, что мог дойти до тебя, и не жалуюсь на подъятый труд. Ибо увидел твердость твоей веры