Альберто Виллолдо - Четыре направления - четыре ветра

Юг, Запад, Север, Восток.

Прекрасно. А нельзя ли связать четыре направления с четырьмя управляющими программами?

Мифология Южного пути обращена, очевидно, к инстинкту питания, к уверенности в «полноте своей тарелки», к жажде любви, поддержки, к наполнению брюха. Это наша привязанность к вещественному миру. На Южном пути мы сбрасываем наше личное прошлое, отбрасываем свое «Я», которое чувствует себя изгнанником из Сада, осужденным странствовать нагим, голодным, нелюбимым Природой.

И мы освобождаем духов нашего прошлого, чтобы они обрели покой и не питались больше нашим настоящим.

Я хватаюсь за соломинки или, быть может, я близок к чему-то?

Думаю, что близок, потому что Южный путь — это путь Змеи, уроборос, жизнь, занятая процессом поглощения, жизнь, поедающая жизнь. Поедание.

В этом что-то есть, что-то метафорическое, мифологическое…

Западный путь. Это просто. Встречаешь свою смерть и выходишь за пределы страха. Встречаясь со смертью и познавая полет духа, мы отождествляем себя с трансцендентным, бессмертным Эго, мы освобождаемся от тисков страха и претендуем на все, так как смерть не может более претендовать на нас. Больше всего мы боимся, когда стоим лицом к лицу с неизвестным. Страх.

Северный путь. Женское начало. Эрос. Здесь мы объявляем происхождение мужчин и женщин от знания. Это место двуполого сознания, созидательного начала, которое мы персонифицируем в образе Бога; союз Солнца (мужское) и Земли (женское) как единый источник всякой жизни. Секс, конечно же.

Восточный путь. Путь пророка, чья задача — преодолеть гордыню и самовозвеличивание, предвидеть человека будущего. Это место ненасилия в мире, раздираемом насилием. Сражение.

Как странно, что эта древняя формула находит соответствие с главными функциями примитивного мозга, функциями, которые держали в узде поведение и сознание человека на протяжении тысячелетий.

Мысли теснятся. Неокортекс возник тогда, когда примитивный человек жил под влиянием нагруженного лимбического мозга, т. е. анимистического окружения, в котором каждая вещь на Земле и на небе была видимым, живым существом. Лимбический мозг был перенасыщен стимулами от окружения, и в это время появляется неокортекс и позволяет человеку осознать себя и абстрагироваться от окружения и его влияния; для этого создается логика, результатом опыта даются определения — и следует изгнание из Сада, человек становится одним из нас, он познает добро и зло…

Но и после появления думающего мозга лимбический мозг продолжает управлять нервной машиной и определять ход человеческой истории.

Питание — наши оральные и анальные заботы; первые детские движения — найти грудь, а затем пища ассоциируется с безопасностью и удовлетворением.

Страх — перед конфликтом, болью и, конечно, смертью. Неизвестное. Мы готовы пойти на что угодно, лишь бы избежать того, чего мы боимся.

Секс. Вряд ли здесь главную роль играет потребность. Нашу породу к развлечениям тянет похоть, мы способны изойти страстью.

Борьба. Яростные импульсы, таящиеся в нас, могут быть направлены на других или на самих себя. Самоубийство есть обращенный внутрь импульс убийства.

Социологические проявления:

зерно гниет в силосных ямах, и в это же время миллионы людей за рубежом и в собственной стране голодают.

Рекламодатели ежегодно получают миллиарды долларов, играя на нашем страхе.

Секс и насилие распределены поровну. Насилие в средствах массовой информации представлено неслыханно широко. В наших городах возникают новые формы патологического насилия: сумасшедший расстреливает школьников из автомата, женщина убивает мужчин среднего возраста и хоронит их на своем приусадебном участке, группа подростков со смехом избивает и насилует, балансируя на лезвии бритвы между болью и наслаждением.

Не приближаемся ли мы к новому насыщению?

Способность блокировать первичные команды примитивного мозга, сделать шаг к новому, более обширному сознанию, — не в этом ли будет состоять новый квантовый скачок эволюции человечества?

Об этом стоит молиться.

Спустя несколько месяцев я стоял на небольшом холме у Камня Смерти и смотрел на руины Мачу Пикчу. Перед этим группа прилежно поработала в Паракас Бей и Наске. Теперь мы готовились к ритуалу символической смерти, перед тем как войти в ворота города.

Разодрав утренние покровы туч, в разреженном воздухе Анд сияло солнце.

— В Наске, — сказал я, — мы установили, что прошлое, которое сковывает нас, ограничивает и направляет наше поведение, должно быть лишено свободы прежде, чем оно освободится, найдено прежде, чем будет утеряно, изношено прежде, чем мы его сбросим.

Я прикрыл рукой глаза от слепящего солнца и случайно взглянул направо. В руины вошла группа детей. Они направлялись к Инти Хуатана.

— То, что мы делаем, есть попытка войти в царство метафор и мифов. Используя церемонию и ритуал, мы включаемся в игру символов и поэзии примитивного сознания, минуя процедуру вопросов-ответов рационального ума. Четких и твердых правил не существует. Единственным условием является полное присутствие в ритуале и освобождение себя от какого бы то ни было личного опыта.

Кажется, именно это я говорил, когда снова посмотрел направо и увидел человека, возглавлявшего группу детей. Между Камнем Смерти и Камнем Солнца достаточно большое расстояние, и распознать руководителя было трудно, но что-то знакомое в характере его движений привлекло мое внимание. Пончо и широкополая соломенная шляпа тем временем отделились о Камня Солнца и исчезли за углом.

Я прервал свою речь, извинился перед группой и сбежал вниз; я вошел во Врата Солнца, пересек внутренние дворики города и увидел детей. Это были индейские школьники, без униформы, из какой-то сельской общины или соседней деревни. Они почтительно сидели вокруг Камня Солнца, разговаривали, играли на дудочках, свистках и других подобных безделушках, которые всегда можно купить на железнодорожной станции у подножия горы.

Я подтянул штанины, присел на корточки перед маленькой девочкой и спросил, где ее учитель, Она улыбнулась и показала пальцем назад, в направлении Храма Полета Духа. Он пошел за Хулио, сказала она.

За Храмом Полета Духа есть особая комната, эхо-камера, где произнесенное шепотом слово отражается так, что его можно услышать на противоположной стороне, у входа в храм. Здесь я и нашел его, когда он превязывал ногу Хулио куском ткани. Малыш отстал, споткнулся и ободрал колено.

— Антонио?

Он поднял голову, и все морщины его лица преобразились в широкую и радостную улыбку. Глаза блестели все так же.

— Готово! — Он взял лицо Хулио в ладони и сказал ему: —Возвращайся к группе. Я скоро вернусь. До моего возвращения ты будешь за старшего.

Малыш улыбнулся, вытер грязной ручкой слезы со щек и убежал к своим товарищам.

21

Не могу я так сразу тебе рассказать все,

что можно и должно поведать.

Друг, прости. Ты все знаешь,

хотя и не слышишь моих слов:

я не спал, я плакал,

ведь я с тобой, но не вижу тебя давно.

Так и будет всегда, до конца.

Антонио постарел. В этом не было ничего удивительного: я предполагал, что он умер, и в моей памяти запечатлелся его прежний образ. Однако вот он, красивый индеец семидесяти с лишним лет, сидит передо мной на гранитном выступе. Он снял шляпу, и я увидел, что его когда-то серебристо-серые волосы стали белыми.

Я все стоял, прикованный к месту неожиданной встречей.

— Хорошо, — сказал он и осмотрел меня с ног до головы, мои брюки, туристические ботинки, хлопчатобумажную сорочку и поднятые на лоб темные очки. — Я рад, что ты не превратился в индейца. Есть хочешь?

Он сунул руку в складки пончо и достал свою матерчатую сумку.

— Где же ты был, черт побери! — мое восклицание загрохотало по стенам, и я перешел в другое место, где, я знал, не возникает такое резкое эхо.

Дон Хикарам катал шарик из юкки и кукурузного теста.

— Я старик, — сказал он. — Я вернулся к своим. Когда ты уехал домой, я понял, что мои старые костюмы так же уродливы на мне, как на тебе пончо и соломенная шляпа. — Он улыбнулся и протянул мне еду. Наши пальцы соприкоснулись, и он поднял на меня глаза. — Шаман действительно может перемещаться из одного мира в другой, и не только в мир духа, но и культуры. Ты продемонстрировал это. Я тоже. Только мне потребовалось время для возвращения домой.

— Я думал, что ты умер.

Он поднял брови, затем кивнул головой.

— Да, я умер, — сказал он. — Я умер в одной из моих жизней. Но ты должен был знать, что ни для скорби, ни для гнева нет причины. У нас, как у ягуаров, много жизней. Часть нашей задачи состоит в том, чтобы научиться мягко переходить из одной жизни в другую, когда наступает естественный конец. — Он снял bota со своего плеча; сделал глоток и протянул мне сосуд.