Питер Вашингтон - Бабуин мадам Блаватской

В этом описании имеются параллели с Томасом Лейком Харри, которые возрастали по мере увеличения авторитета Гурджиева, но многое в сценах кажется заимствованным через Блаватскую у Бульвер-Литтона; очевидно, в то время Гурджиев культивировал образ неопределенного мистического "восточного человека" наподобие вымышленного Фу Манчу или реальной Блаватской. Позже Гурджиев отбросил театральные декорации и предпочитал производить впечатление исключительно своими личными силами, хотя сохранил слабость к персидским коврам. Театр много значил в жизни Гурджиева. Он словно всегда играл на сцене. Если такое поведение и порождало сомнения у некоторых окружающих, то оно же производило на других чарующее впечатление. Несмотря на дилетантизм обстановки, уже тогда учение Гурджиева базировалось на вполне серьезных вещах. Он обучал дыханию и постановке голоса Дьюкса, который продолжал посещать его занятия в течение нескольких лет.

Первая встреча Успенского с Гурджиевым была не столь многообещающей. В конце 1914 г. Успенский вернулся из довольно длительного путешествия по Египту, Цейлону и Индии в Москву и продолжил редакторскую работу в газете, для которой писал статьи из Индии. Однажды, готовя очередной номер, он обнаружил в одной из газет упоминание о сценарии балета "Борьба магов" и включил перепечатку этой статьи в свою газету. Однако познакомились они только весной следующего года при содействии их общего друга, скульптора Меркулова (который, возможно, был двоюродным братом Гурджиева)[180].

Они встретились весной 1915 г. в небольшом московском кафе, на шумной, хотя и не центральной улице. Успенский увидел "человека восточного типа, уже немолодого, с черными усами и пронзительными глазами; более всего он удивил меня тем, что производил впечатление переодетого человека, совершенно не соответствующего этому месту и его атмосфере… с лицом индийского раджи или арабского шейха…"[181].

Гурджиев, сразу же произведший на Успенского впечатление человека, "который знал и мог сделать все"[182], излагал свои идеи обдуманно, размеренно и с чувством собственного достоинства. Он оказался не только знающим, но более того, он знал, что является важным, а что нет. Когда он рассказывал о чем-то, то все казалось взаимосвязанным; он говорил так, словно ощущал целостность мироздания; каждая реплика предполагала наличие единой последовательной системы, вырастающей из самой природы реальности. Безо всяких церемоний он охотно обсуждал самые глубокие проблемы с новым знакомым и высказывания его находили отклик у Успенского, одержимого поисками эзотерической школы. Гурджиев дал понять, что Успенский наконец-то нашел нужного человека: он действительно связан с истинной эзотерической традицией.

Но хотя личность Гурджиева и привлекала Успенского, сомнения не оставляли его. Такое отношение станет обычным для последующих лет. Стремясь понять это противоречие и чувствуя, что его новый друг — актер, никогда не показывающий своего настоящего лица, Успенский был смущен не на шутку. Любая игра обычно попахивает фальсификацией и обманом; в случае с Гурджиевым она только усиливала его авторитет. Этот человек создавал впечатление такой силы и достоинства, которые подавили привередливого Успенского и его неприязнь к тому, что иначе он мог бы назвать шарлатанством, — чрезмерно "загадочная" манера поведения, намеки на оккультное знание, самоуверенность. Невозможно было отличить силу от слабости, и Успенский не мог определить, является ли эта театральность своего рода свидетельством подлинности, потому что самозванец давно бы уже запутался в собственных построениях. Позже он пришел к заключению, что к Гурджиеву нельзя применить обычные стандарты, что шутки и неопределенности входят в его план испытания посвящаемых и что источник силы Гурджиева лежит в его естественности и простоте.

И все же, когда они оставили кафе, чтобы встретиться с последователями Гурджиева в большой пустой квартире, расположенной над школой городской управы, Успенского поразило странное несоответствие между грандиозной целью пути к чудесному и учениками Гурджиева, представлявшими собой небольшую группу молодых людей из небогатой московской интеллигенции. Когда Успенский спросил их о том, какую систему они изучают, они давали самые неопределенные ответы, говоря же о "работе над собой", не объясняли, в чем она заключается. Успенский даже ощущал в них нечто рассчитанное и искусственное, словно они играли заранее выученные роли. Гурджиев также сообщил, что в Москве у него две, не связанные между собой группы учеников, и он берет с них плату на том основании, что люди обычно не ценят то, что достается бесплатно.

Эта непонятная встреча с учениками Гурджиева только усилила сомнения Успенского. Он понимал, что Гурджиев старается произвести на него впечатление как на преуспевающего литератора, редактора газеты и известного лектора по эзотерическим темам. Понятно, что публикации о школе никому не известного Гурджиева могли бы послужить неплохой рекламой. Было также совершенно очевидно, что у его учеников нет тех денег, которые необходимы Гурджиеву. Успенский сомневался: уж не используют ли его для привлечения более богатых учеников? Но несмотря на все подозрения, он признал Гурджиева Учителем. Потому что все разумные доводы меркли перед экстраординарным чувством: присутствие Гурджиева заставляло этого обычно уравновешенного интеллектуала смеяться, кричать и петь, "словно я сбежал из школы или из какого-нибудь исправительного учреждения"[183]. Вскоре он стал встречаться с Гурджиевым каждый день.

На этих встречах выяснилось, что "работа над собой" подразумевает не только изучение системы Гурджиева — что было практически невозможно: каждый раз, когда казалось, что ты наконец все понял, появлялись новые повороты. Гурджиев делал это намеренно — было бы ошибкой делать процесс познания истины слишком легким. Он также требовал от учеников подчинения его воле, и чем охотней они подчинялись, тем требования его становились агрессивней и капризней. Успенский узнал об этом на собственном опыте, когда зимой 1915 г. он приехал в Петербург, чтобы сформировать группу для воплощения принципов Гурджиева на практике. Через каждые две недели его учитель приезжал из Москвы, чтобы произнести речь, а организацию места встречи и собрание публики оставлял на усмотрение Успенского или бросал его в последнюю минуту, отправляясь в ресторан или решив заняться продажей ковров. Привыкшему к порядку Успенскому это, вероятно, было настоящей пыткой. Тем не менее ему удалось собрать группу из 30–40 человек. Некоторые вскоре стали преданными учениками Гурджиева, другие покинули группу.

Чем же занимались эти ученики? Большую часть времени они слушали Гурджиева, объяснявшего им космологию и психологию, как это описано в книге Успенского "В поисках чудесного". Система Гурджиева поразила Успенского тем, что она соответствовала тому, что он искал: детальная, размеренная, связная и всеобъемлющая. Казалось, что Гурджиев в буквальном смысле слова обладает ответами на все вопросы и может показать, как одно явление связано с другим. Но более важна была практическая часть обучения.

Объясняя, почему Успенский не мог найти подобной практики, Гурджиев говорил, что с древних времен индусы обладали монополией на духовную философию, египтяне — на духовную теорию, а персы или жители Месопотамии на духовную практику. Регион "Туркестан", из которого был родом сам Гурджиев, был, таким образом, причастен к духовной практике, и, значит, Гурджиев наследовал древнюю традицию.

Чтобы доказать это, он давал ученикам задания. Эти задания, входившие в понятие "работа над собой", о которой говорили Успенскому в первый раз, включали в себя пение и дыхательные упражнения, описанные Дьюксом, а также различные движения, призванные скоординировать умственные, духовные и физические способности. Эти упражнения составляли важную часть обучения и указывали на значительный разрыв с теософией. Ядро доктрины Гурджиева составляет представление об интеграции всех жизненных сил в целях обеспечения их гармонии друг с другом и со всем космическим порядком, так, чтобы каждый ищущий научился по-настоящему быть. Эта идея привлекала Успенского, который некогда принимал теософский идеал эзотерического знания как пути к духовному просветлению. Но реальное знание, согласно Гурджиеву, есть функция бытия. То, что человек знает непосредственно, зависит от того, что он собой представляет. Делая различие между истинным бытием и поверхностным существованием личности, Гурджиев рассматривает свои упражнения как способ ослабить влияние приобретенных в процессе социализации черт характера и восстановить фундаментальный смысл бытия, адекватно воспринять которое нам мешают ложная личность и формирующие ее привычки[184].