Живорад Славинский - Заря Айваза. Путь к осознанности

Послышался чей-то кашель, кто-то, скорее всего, пытался откашляться, и через мгновение в дверях показался крупный мужчина с выразительными усами. Рядом с ним стоял худощавый человек с орлиным носом, который, оглядев комнату, уставился на меня.

— А вот и отец! — воскликнула Милана, указывая пальцем на крупного мужчину. Отец с распростертыми объятьями направился в мою сторону, будто хотел обнять меня, но через мгновение к нему подбежала Кая и повисла у него на руках, издавая какие-то быстрые горловые звуки. Он остановился, удивленно посмотрел на нее, а потом на меня. В это время тон, с которым разговаривали сестры Каи с братом, больше не выражал веселья, в нем появилось некое сочувствие.

— Боже мой, как же она хороша, — обратилась ко мне Милана. Ее глаза заблестели, подбородок задрожал, словно она хотела заплакать. — Как же она признательна вам, как же она вас любит! Знаете, что только что она сказала отцу?

Я тихонько пожал плечами.

— Она сказала, что это она разбила чашку, и попросила отца не бить ее за этот проступок.

Прикрыв рот и подбородок рукой, она добавила:

— Таким способом она благодарит вас за то, что вы сделали для нее. Она многого не понимает, но она знает, что такое пожертвовать собой ради другого.

Мое горло сжалось.

— Мир стал бы лучше, если бы в нем проживало побольше таких добрых душ, как она, — признался я искренне. Пожилой человек обнял меня и прошептал мне на ухо кое-какие слова, которые мог слышать только я. Он извинялся за свое опоздание, так как искал надежного друга, который смог бы отвезти меня до Белграда. Кая прижала его руку к своей груди, в то время как Милана перевела свои заплаканные глаза с Каи на меня.

Все эти образы пробегали у меня перед глазами, когда я уже ехал в машине, за рулем которой сидел тот самый надежный друг. Я был признателен ему за то, что он почти всю дорогу молчал. Тягостное чувство обиды, появившееся после стычки с председателем, беспокойство по поводу встречи с отцом — все это вмиг прошло, как плохой сон, от которого я проснулся. Грудь и горло наполнились теплом, мелькавшие поля, желтые пожнивные остатки после сбора пшеницы выглядели еще ярче при свете утреннего солнца. Вы можете, конечно, подумать, что я здесь преувеличиваю, но готовность Каи пожертвовать собой ради меня была для меня сильнейшей поддержкой в минуты робости и разочарования, которые уже подступали ко мне. Мне не стыдно признаться, но в моей жизни было несколько человек, которые любили меня так же искренне, как эта интеллектуально неполноценная душа. И лишь двое мальчишек любили меня еще больше, чем она.

— Отец ждет тебя, он хочет поговорить с тобой за чашкой кофе, — послышался голос матери через полуоткрытую дверь. Она старалась вести себя обыденно, но я всегда чувствовал ее беспокойство в те моменты, когда надвигалось что-то серьезное. Прошлой ночью я поздно лег спать — была какая-то тяжесть в голове, да и во всем теле я ощущал какое-то непонятное напряжение. Отец едва ли мог пропустить такую возможность, чтобы не сравнить свое нравственное поведение с моей безответственностью.

Проснувшись, я какое-то время повалялся в постели и, предвкушая разговор с отцом и Лидией, попутно пересматривал свою жизнь. В ней были уже и длительные периоды противоречий, и внезапные скачки из одного состояния в совершенно противоположное, и кратковременный энтузиазм по поводу чего-то нового, и следующая за ним депрессия. Я искренне смотрел на эту жизнь, такую, какая она есть: не перед кем было оправдываться, не было никаких очевидцев. Я был мягок и учтив к низшим по положению людям: к уборщицам, прислуге, необразованным рабочим, и у меня постоянно возникали противоречия с опасными и властными людьми.

Я ценю правду превыше всего на белом свете, и в то же время я самым отвратительным образом обманывал Лидию. Я люблю людей всем своим сердцем и для некоторых из них сделал бы даже то, чего бы не сделал для самого себя. Несмотря на это, я уже ранил многих друзей своими резкими словами. Для чего я это говорю вам? Я должен был окончательно уяснить для себя, относился ли я к людям, причиняющим боль другим, или же я был тем, кто их любил, или же тем, кто высмеивал их, а может, я был тем, кто плакал во время просмотра фильма, где показывали сцену с ребенком, которого все бросили? Эти вопросы, как колючки, прижимали меня со всех сторон; желание разузнать, кем же я был, стало столь сильным, что мне казалось: я вот-вот разорвусь на части.

Отец сидел за кухонным столом, на котором была расстелена клетчатая красно-белая клеенка. С мрачным лицом он попивал кофе из чашки, которую держал в руке. Мать, чуть вытянув шею, сидела рядом с отцом и, крепко обнимая его, попутно осматривала кухню, будто впервые видела свои кастрюли и сковородки. Она смотрела куда угодно, только не на меня. Я сел напротив него, как в старые времена, когда отец мог гордиться своим примерным сыном перед соседями и коллегами по работе. Позади него стояла доставшаяся от матери в наследство креденца (шкафчик для посуды), в которой хранились аккуратно уложенные тарелки и чашки, не менявшие своего места на протяжении многих лет. Я был готов покинуть этот хорошо знакомый мне мир, не так давно придававший мне сил, но вдруг начавший вызывать одно лишь трепещущее раздражение.

— Ты даже не знаешь, что нужно поприветствовать всех с добрым утром, — начал отец, печально покачав головой.

— Если бы я поприветствовал тебя с добрым утром, ты бы поинтересовался, помыл ли я лицо, а затем бы снова заговорил про традицию, принятую среди всех людей, что, пока человек не вымоет лицо, он не будет никого приветствовать с добрым утром, и все в таком духе… Полно с меня, я слышал это тысячу раз.

После этого последовала короткая тишина. Что еще я мог ответить человеку, который был убежден в том, что он являлся образцом того, как нужно вести правильную жизнь? Разговор с ним был просто бессмысленным.

— Мать сказала, что ты ушел с работы… Это так?

— Конечно, это так.

— Для тебя это как само собой разумеющееся. Чего умный стыдится, тем глупый гордится. А чем же ты собираешься теперь заняться? Как же будет жить дальше, джентльмен?

— Не беспокойся, тебе не придется меня кормить.

— А я и не буду, — решительно ответил отец и поставил чашку с кофе на стол.

— Боги собирается в Швецию, он хочет там найти работу, — встряла мать, пытаясь как-то всех успокоить. Но до сих пор она так и не взглянула на меня. — Платят там довольно неплохо, кажется.

— Что за работа? — нахмурившись, спросил отец и искоса посмотрел на мать. Он становился все более озлобленным. Скорее всего, мать так ему и не сказала о моем намерении поехать в Швецию. А теперь он узнал об этом, и эта новость, как видно, начала крушить в пух и прах его запланированную речь. — Какая еще, к черту, Швеция? Как будто они там ждут не дождутся, пока приедет твой сын! Да там кого-то ждет полный провал. Там надо хорошо вкалывать, иначе останешься без средств к существованию.

— Говоришь так, как будто ты был в Швеции?! — Я положил на стол ладони, настолько потные, что они прилипали к клеенке. И когда я подумал о том, что этот человек спит с моей матерью, что он кряхтит и скачет на ней (эта мысль очень часто посещала меня в последнее время), то во мне пробудилось желание заорать во все горло.

Крошечные глаза отца, прячущиеся под толстыми стеклами очков, прищурились еще больше, а его рот превратился в одну тонкую линию. Казалось, что его седые волосы стали тоньше, а нос — больше. Он никогда не выезжал за пределы страны. Из Сребницы в Боснии он переехал в Тузлу и остался бы там жить до самой смерти, если бы не развязавшаяся война. Он бежал в Белград, где и обосновался. Вместо его историй о путешествиях я всегда слушал одну и ту же песню о том, как он собирался отправиться в Вену перед самой войной, но не смог, потому что не захотел оставлять мою беременную мать одну. И этот поступок, якобы, должен был создать впечатление того, что его преданность семье в итоге помешала ему достичь каких-то высот в карьере. Так обычно, на каком-либо из престольных праздников, после нескольких бокалов вина он медленно и любезно начинал рассказывать гостям о том, как его почитала и уважала вся семья, и какие давние купеческие традиции в семье были. В Стамбул мы посылали караваны с черносливом, а в Вену и Будапешт — древесину. Он также несколько раз все собирался отправиться в путешествие, да вот чувство долга перед семьей все время не давало ему осуществить намеченное.

— Ты знаешь прекрасно, почему я этого не делал! Нужно же было кому-то кормить и воспитывать младших братьев и сестер. Если бы я был таким, как ты, то они бы сейчас где-нибудь шлялись по округе в поисках пропитания. Но я — не ты, и на сегодняшний день из них вышли благородные и достопочтенные люди.

— И из Младена тоже?