Дэвид Духовны - Брыки F*cking Дент

– СДО?

– Нет. Позаигрывал с ними, но не дальше.

– ЗПП?[63]

– Ха-ха. Тоже нет. Увы.

– Когда ты учился, Коламбию потряхивало. Я искал у тебя какие-нибудь мемуары о тех временах.

– Эт не я, пупс[64].

– Ты же из тех деток, что бесились, когда студенты захватили Библиотеку Лоу и мешали вам делать домашку?

– Именно. Ты во все яблочки уже попал.

– Зрение у тебя почти в норме. Должен был на войне оказаться.

– У меня никаких терок с желтыми.

– Это чье? Джо Фрейзера?

– Али[65].

– Точно. Я знал, что это кто-нибудь из schvartze[66]. Нет, война пошла бы впрок: если б тебя там не убили, она бы дала тебе предмет, сюжет, нах. Вспомни Хемингуэя и Мейлера. Без Второй мировой Мейлер был бы просто гениальным маменькиным сынком, которого тянет отираться с настоящими парнями и боксерами, а бедняжку Хемингуэя даже с войной на самом деле все равно считают очередной потугой на крутого Джонни, дядьку-боксера-мордобоя за кулисами, с горяченькой, аж дым столбом, внучкой из фильма Вуди Аллена[67]. И все же от войны искусству польза. Война для промышленности и прозы – это хорошо. Я вот о чем: ты, может, и не жил толком. Пишешь так, будто не жил. Складно пишешь. Ни о чем. Слова у тебя ищут тему, озираются, за что бы схватиться, но ничего не находят, кроме других слов. Тебе нужно какое-нибудь сраное событие в жизни – война рас, война полов, пофиг, что угодно. А, я понял! Я знаю, что тебе нужно сделать.

– Что?

– Соверши преступление, сядь в тюрьму и получи хер в зад. Вот что тебе нужно. Славное тюремное петушение. Тебя это расслабит в нужную сторону. Пожалуйста, не присылай мне больше прекрасно написанных книг о сладостном околачивании груш, или же я сначала убью себя, а потом тебя, именно в этом порядке. А теперь пиздуй отсюда, я жрать хочу. Увидимся через пять лет.

Тед покинул контору Блаугрюнда окрыленным. Из всей тирады агента осело одно: «Ты писатель, нах». Все прочее было невежественным мнением и чушью. Теду повезло: он нашел парковочное место на Первой авеню, со стороны башни Стёйвесант. Он тронул кончиком языка уголек на косяке, усыпил ожог слюной, сунул бычок в карман, повертел головой на переходе и потрусил ко входу в больницу.

7

В больницах и кафе-мороженых освещение одинаковое. Зачем? Зачем так ярко, бля? Тед размышлял над этим, пока ехал в лифте на седьмой этаж. Протопал по длинному коридору, поглядывая на номера, посматривая на людей, тихо спавших в своих постелях, и лишь машины своими звуками удерживали их на этом свете. По одному взгляду, не более, мимоходом. Смотреть на больных более или менее то же самое, что застукать голого: не хочется, чтобы поймали, но есть в этом что-то завораживающее, некое притяжение – может, уязвимость, может, всеобщность. Он вдруг сам почувствовал себя уязвимым. Сунул руку в карман, потискал бычок. Бычок на месте, и само это знание немного успокоило, что ли. На одну девушку всегда можно полагаться – на Марию-Хуану. Он завернул за угол и в конце длинного пустынного коридора увидел, как встает со стула и идет к нему темноволосая женщина. «Та самая медсестра, – подумал Тед, – которая мне звонила, Мэриэн или Мария, да? Надеюсь, это она». Время пятый час.

– Лорд Фенуэй? – сказала смуглая женщина, приблизившись.

Имя – пожизненная издевка – Теда, конечно, бесило, но в тот миг он не взбесился, потому что медсестра оказалась не на шутку инопланетной. Однозначно латина, предположил он, однако вокруг ее карих глаз он углядел Азию – Китай или Корею – и глубокую, но притягательную печаль, которую он, может, сам и спроецировал, – или нет. Тед осознал, что прекратил дышать – и что он очень, очень укурен.

– Теодор, – наконец поправил ее Тед и тут же подумал: «Я прямо как бурундук, бля, очкастый брат Элвина»[68] – и тут же взялся одергивать и переодергивать самого себя: – Или Тед. Тед. Теодор. Ну, в общем, Теодор годится, но лучше Тед. Тед.

– Ладно, мы, похоже, пришли к однозначному выводу. Тед так Тед. Я Мариана. Мы говорили по телефону, – сказала она с улыбкой; рот у нее был широкий, но в идеальной пропорции с ее милым лицом, кое широким не было.

«Как такое может быть?» – подумал Тед, а в голове заиграла, отвлекая его, «Сладкая магнолия»[69] «Мертвых», и он выгнал музыкантов в заднюю комнату сознания, чтоб джемовали без него. Тссс, Джерри, мне надо сосредоточиться.

Марианин прекрасный рот пришел в движение:

– Вашему отцу сегодня уже получше, пришлось промыть ему желудок, но чуть погодя все с ним будет хорошо.

Ох уж этот пуэрториканский выговор. Черт. От явственно слышного акцента Тедов компьютер начинал сбоить. Тед почувствовал, что вегетативная нервная система у него, кажется, отключилась, и испугался, что придется дышать осознанно, чтоб не забыться и самого себя не удушить. И раз, и два, и три, и четыре. Он не помнил, где взял эти конкретные шишки, но бля. Выдавил из себя:

– Старый мерзавец пытался покончить с собой?

Голова у медсестры отшатнулась всего на микрон, и если не укурен в хлам, как Тед, и не заметишь, но он увидел, что задел ее черствостью тона. Он частенько забывал, что ненавидеть своего отца необычно и неестественно и еще более необычно демонстрировать это в приличном обществе.

– У вашего отца рак легких, плоскоклеточный. Последняя стадия, – сказала она.

Рак легких. Плоскоклеточный. Тед велел своим легким дышать. Как полагается реагировать на такую новость естественному человеку? – задумался он. Нужно вести себя, будто я такой. «Ради этой женщины», – решил он. Но пока собирал на лице некое подобие печали, вдруг ощутил, как на него нисходит настоящая – глубокая, чудовищная – грусть, и перестал ее изображать.

– Счет на месяцы, – сказала она. – Вы не знали?

– Недавно выяснил, – ответил Тед.

– Насколько недавно?

– Совсем недавно.

– Когда?

– Вот сейчас прямо, когда вы сказали.

Она кивнула:

– Он болеет уже года три.

– У нас дружная семья, – отозвался он.

Он болеет уже три года? Иисусе Христе. Три года назад ему прочили два года от силы. До чего же страшно ему было? Как же одиноко? Была ли рядом с ним какая-нибудь молоденькая подружка, держала ли за руку? Медсестра продолжала говорить с ним – в него. Он слышал, что два года назад Марти перенес «восстановительное хирургическое вмешательство», которое оказалось «минимально успешным». Тед услышал слово «мелкоклеточный» и что химиотерапия немного продлила отцу жизнь. Он никак не мог толком сосредоточиться, и слова «карцинома» и «цитотоксический» наплывали на него невозбранно и бессмысленно, исполненные зловещей значительности. Еще, еще слов – «циклофосфамид», «ви-пи-16-123», «1-эм-и-1-нитрозомочевина». У Теда возникло ощущение, что он слушает стихи на неведомом языке – стихи о смерти. «Миды» и «мины» зрительно рифмовались у него перед мысленным взором. Медсестра, похоже, заметила, как в глазах у него упала шторка.

– С вами все хорошо? Простите. Я на вас много всего сразу вывалила. Можем потом еще поговорить. Вот…

Медсестра скользнула длинными пальцами по белой медсестринской юбке и сунула руки в карманы. Блузка натянулась, и на миг мелькнул лифчик – чуточку слишком хороший, слишком кружевной и слишком красный для такой работы и для этого места. Она вытащила маленькую визитку. Тед наказал себе дышать и дальше.

– Вечно кончаются. Мариана Бладес, – проговорила она, протягивая руку. – Специалист-консультант в горе.

Что? В горе. Специалист-консультант. Тед тут же подумал о Чарли Брауне и «беде-огорченье». Разве есть ли такая беда, которая не огорченье, – беда-не-огорченье? Как бы на орешки не получить![70] Но Марти жив. А Мариана – преждевременный консультант в горе. Скорее, она консультант по вопросам смерти. Она отвечает смерти на вопрос, кого забрать следующим? Тед ощутил, как на лице у него воцаряется улыбка, и изо всех сил попытался обратить этот процесс вспять.

– Консультант в горе. Консультант в смерти, – повторил он, разглядывая карточку. – Чарующе. Типа «специалист по мокроте», или «координатор ранений», или «полномочный представитель гноя».

Тед, в общем, порадовался, что три эти придумки получились у него с кондачка.

– Я работаю с умирающими, на последних стадиях. Все начинается с потрясения, далее отрицание, торг, подавленность, а затем принятие и умиротворение.

– Обычный день, по-моему. За вычетом умиротворения. – Шутка почти попала в цель – но не совсем в ту, которую он наметил. Тед понял, что в заданных обстоятельствах чересчур старается быть забавным.

– С вашим отцом мы занимаемся вот чем: в его последние дни я пытаюсь помочь ему достичь принятия, проявить власть над повествованием в своей жизни.

– А, это, что ли, кюблер-россовское? Дребедень в стиле Джеймза – Хиллмена – Юнга?[71] – сказал Тед, притязая на общность с ней и выказывая эрудицию, но тут же понял, что ведет он себя как снисходительное чмо. Накатил гнев – гнев на рак, а перед Тедом стояла Мариана, и возникла опасность, что он сейчас сольет это все на нее. А не хотелось.