Джон Бёрджер - Дж.

– Ох, ты как ребенок, – вздохнул фон Хартман. – Зачем тебе в Верону?

– Я хочу путешествовать.

– Там лошадей нет. Там есть театр.

– Ненавижу этот город! – воскликнула Марика и направилась к дальней стене гостиной, где блестел белый кафель греческого храма и на полках до потолка теснились книги. – Здесь все интересуются только страхованием. Если война начнется через неделю, в Верону надо ехать немедленно.

– Нет, сейчас поездка невозможна. – Фон Хартман сел и взглянул на Джи. – Итак, война неизбежна, но, скорее всего, через две недели.

– Это тебе по телефону сказали? – крикнула Марика с противоположного конца гостиной, метрах в двадцати от мужа.

– Нет, но я сделал выводы из сказанного.

Она взобралась на верхнюю ступеньку библиотечной лесенки рядом с книжным шкафом; волосы почти касались потолка, лицо скрывала тень, свет падал на складки платья. Снизу казалось, что юбка начинается от самых плеч.

– Предлагаю пари! – объявила Марика. – Ставлю тысячу крон на то, что война начнется через неделю.

– Глупости! – сказал фон Хартман.

– Вот и прекрасно! – воскликнула она. – На кону тысяча крон. Нет, лучше так: если я выиграю, то итальянского юношу освободят из-под стражи. Я сама попрошу об этом губернатора. А если к следующему воскресенью война не начнется, я заплачу тебе тысячу крон.

– По-моему, этот итальянский юноша – твой любовник, – рассмеялся фон Хартман.

– Ты груб, как все немцы, – пробормотала Марика по-немецки, отвернувшись к книжным полкам.

– Не сердись, – на мелодичном итальянском ответил фон Хартман. – Я прекрасно понимаю твои чувства. Юноша пытался покинуть страну и возвращаться не собирался. Следовательно, твой интерес к нему беспристрастен и бескорыстен.

Последующее происшествие каждый из троих в гостиной вспоминал по-своему, однако все сходились на том, что Марика спрыгнула с лестницы. Никому и в голову не пришло, что она могла упасть, – нет, она именно спрыгнула. Возможно, она хотела запрыгнуть в глубокое кожаное кресло у книжного шкафа; во всяком случае, кресло перевернулось. Несмотря на стремительность случившегося и невозможность зафиксировать точную последовательность событий, миг, на который Марика зависла в воздухе, казался бесконечным.

На следующее утро Дж. встретится с доктором Донато и Рафаэлем (он никогда не встречался с ними поодиночке) в кафе на пьяцца Понтероссо. Его спросят о судьбе Марко. Если он скажет им, что Марко выпустят через неделю, его заподозрят в сотрудничестве с австрийцами. Если Дж. признается, что просьбы ни к чему не привели, его заставят уехать из Триеста. А если он намекнет, что Марко могут выпустить к двадцатому числу, то ему возразят, что это слишком поздно и к тому времени Италия вступит в войну. В таком случае он поинтересуется, как они себе представляют вмешательство итальянского предпринимателя в вопросы австро-венгерского права. Рафаэль, раздосадованный намеком на свое безрассудное поведение, начнет кричать, что Дж. – австрийский шпион, потому что иначе он не добился бы освобождения Марко к двадцатому. Доктор Донато вмешается (для него главное – удержать Рафаэля от опрометчивых поступков в деликатной ситуации) и предложит прогуляться по набережной. Они пройдут мимо недостроенного канала к пирсу. Адвокат заведет разговор о Вольтере. По набережной, у пьяцца Гранде, навстречу им медленно поедет товарный состав. «Давайте посмотрим», – скажет доктор Донато. Колеса локомотива выше человеческого роста. К локомотиву прицеплены черные грузовые платформы. В сравнении с величием локомотива колеса вагонов кажутся расшатанными. В коротких промежутках между платформами, над ржавыми сцепными устройствами виднеется море. Доктор Донато умолкнет и внезапно обеими руками возьмет Дж. под локоть. Рафаэль обхватит Дж. за пояс, и вдвоем они вытолкнут его вперед, к почерневшему борту платформы. Дж. попытается отшатнуться. Доктор Донато начнет пинать его ботинки к рельсам: сначала правый, потом левый. Через секунду Дж. позволят вырваться.

– Вы чуть не споткнулись, – скажет Рафаэль. – Будьте осмотрительнее, в Триесте много несчастных случаев.

– Понимаете, у нас очень мало времени, – вздохнет адвокат.

Представьте, что Марика не падает, а возносится. Вместе с ней возносится и пол, и вся обстановка гостиной, но скорость их вознесения различна; пол поднимается быстрее Марики. Так все это выглядело. Она подскочила вверх, и казалось, вниз она не движется. Она будто зависла в воздухе, как бело-лиловая фуксия. Платье слегка приподнялось, открывая белые чулки и колени. Губы ее приоткрылись, но из них не вырвалось ни звука. Возможно, стремительность движения не позволяла слышать звуки. Тишина делала миг вечным. Однако, застыв в воздухе, как фуксия, Марика оставалась собой – спящей женщиной, на которую утром смотрел Вольфганг; женщиной, плоть которой вожделел Дж. Ее материальность, застывшая в воздухе, была важнее любой идеи. Потом она свалилась на пол.

Никто не двинулся с места. Марика издала какой-то звук, будто сдавленный смех. Муж бросился к ней, встревоженный возможным увечьем, но подбежал к ней, когда она уже встала и отряхнула платье.

– Что ты наделала! – сказал он. Если бы он задал вопрос: «Зачем ты это сделала?», то она получила бы преимущество.

– Расстояние не рассчитала, – ответила она. – Я даже не ушиблась. Ну что, принимаешь пари?

– Принесите коньяк, – распорядился фон Хартман.

Дж. заметил, что Марика чуть прихрамывает.

– Ваша супруга подвернула ногу, – сообщил он. – С вашего позволения, я ей помогу.

Не дожидаясь ответа фон Хартмана, Дж. с ухмылкой взял Марику на руки. Фрау фон Хартман не стала протестовать и прижалась щекой к груди своего будущего любовника.

Все трое прошли через гостиную.

Когда подали коньяк, фон Хартман заговорил тихо, но отчетливо, не сводя глаз с жены, которую уложили на диван.

– Парой я вас не назову, но вы прекрасно смотритесь вместе. Надеюсь, вы поймете меня правильно. – Он откинулся на спинку кресла, держа в руках бокал, словно чашу. – Помните «Анну Каренину»? Мне всегда казалось, что Каренин вовсе не был выдающимся государственным деятелем: слишком нарочит контраст между его общественной и личной жизнью. Каренину недоставало последовательности и ясности ума, необходимых любому преуспевающему чиновнику. Мало того что он выбрал себе неподходящую жену, он еще и обращался с ней неправильно. Он слишком долго отказывался поверить в ее измену, потому что слишком серьезно к этому относился, считая, что супружеская неверность означает конец света, и раз за разом откладывал объяснение. И что же он сделал, когда ему пришлось взглянуть правде в глаза? Помнишь, Марика? После скачек Анна во всем ему признается.

Он поднял бокал к глазам, всмотрелся вдаль сквозь стекло.

– Помнишь? После долгих раздумий Каренин решает, что необходимо соблюсти приличия и продолжать жить, как прежде. Конец света наступает робко, будто шепотом, чтобы о нем никто не догадался. Оба страдают в молчании. Каренин сам создал трагедию там, где для этого не было нужды. Анне следовало уйти от него, хотя она и знала, что это ее погубит. Если бы она осталась, они оба сошли бы с ума. Понимаете, я – не Каренин.

Банкир поставил бокал на стол и приложил к губам сложенный платок с вышитой монограммой.

– В личной жизни я реалистичен так же, как и в жизни общественной. Мне уже давно ясно, что вы намерены соблазнить мою жену, а она хочет стать вашей любовницей. В обычных обстоятельствах это случилось бы без моего предупреждения. Но сейчас обстоятельства необычные. Времени у нас не осталось, и потому я хочу с вами это обсудить. Я ни в коей мере не собираюсь вам препятствовать. – Он помолчал, перевел взгляд с Дж. на Марику и кивнул. – Двадцатого мая, через четыре дня после того, как истечет время твоего пари, Марика… Кстати, я отказываюсь его принять. Так вот, двадцатого мая в Оперном театре состоится благотворительный бал в пользу Красного Креста. Мы с тобой… – Он отсалютовал супруге бокалом. – Мы с тобой его посетим, если, конечно, твой ушиб пройдет. Вы… – Он поглядел на Джи. – Вы приобретете еще два билета – между прочим, по двести пятьдесят крон каждый, но ради Красного Креста скупиться не стоит – и придете на бал. Ради приличия обзаведитесь спутницей. На балу вы можете танцевать с моей супругой столько танцев, сколько она сочтет нужным. Потом я уеду ночным поездом в Вену и вернусь в Триест в субботу. Обещаю, что целые сутки вам никто не помешает.

Это напомнило Дж. слова доктора Донато: «Я убежден, что мы можем и должны на вас рассчитывать».

– Вопрос о вашем интернировании вряд ли возникнет. По моему глубокому убеждению, военные действия начнутся не раньше двадцать девятого мая. Я мог бы побиться об заклад, но делать этого не стану, потому что слишком уверен в своей правоте. Итак, вы успеете вернуться в Ливорно до начала войны.