Харпер Ли - Пойди поставь сторожа

– Нет, мне теперь нельзя, – и, усевшись на ступеньки, принялась наблюдать, как возятся в пыли мальчишки. – Мне даже ходить нельзя.

Когда же держать это тайное знание в себе стало уже невыносимо, она подошла к выводку девчонок, собравшихся под виргинским дубом в углу школьного двора.

Ада Белль Стивенс со смехом подвинулась, давая ей место на длинной бетонной скамье.

– Чего не играешь?

– Не хочется, – сказала Джин-Луиза.

Глаза Ады сузились, белесые бровки дернулись.

– А я знаю, почему.

– И почему?

– Потому что у тебя – Евино проклятие.

– Чего у меня?

– Евино проклятие. Если бы Ева не съела запретный плод, мы бы не мучились. Плохо тебе?

– Да нет, – сказала Джин-Луиза, про себя недобрым словом помянув Еву и ее проклятие. – А как ты догадалась?

– Ну, ты ходишь так, будто сто миль верхом проехала. Ничего, привыкнешь. У меня уже давно началось.

– Никогда я не привыкну.

Настало трудное время. Когда нельзя было ничего другого, Джин-Луиза ограничивалась картами по маленькой за угольной кучей на задах школы. Удовольствие от риска с лихвой перекрывало опасность, которой грозило само это занятие: Джин-Луиза не настолько владела устным счетом, чтобы с ходу сообразить, проиграла она или выиграла, не было особенной радости в попытках одолеть закон средних чисел, зато ее грела мысль, что все это делается за спиной у мисс Блант. Партнерами ее были самые ленивые старосарэмские ребята, а ленивей всех был некто Альберт Конингем, тугодум, которому Джин-Луиза оказывала неоценимые услуги на контрольных.

Однажды, когда раздался звонок на урок, Альберт, отряхивая штаны от угольной пыли, сказал:

– Эй, Джин-Луиза, погоди-ка, чего скажу.

Она остановилась. Оказавшись с ней наедине, Альберт сказал:

– Мне поставили по географии «удовлетворительно с минусом».

– Потрясающе, Альберт! – сказала она.

– Хотел тебе спасибо сказать.

– Да не за что, Альберт.

Тот, покраснев до корней волос, сграбастал ее, притянул к себе и поцеловал. Она почувствовала на губах его влажный теплый язык и отпрянула. Ее никогда прежде не целовали так. Альберт ее отпустил и поплелся к школе. Смущенная и слегка рассерженная Джин-Луиза пошла следом.

До сих пор ее целовали только родственники в щечку, которую она потом незаметно вытирала; Аттикус, когда возвращался домой, рассеянно целовал ее куда придется; Джим не целовал никогда. Она подумала, что Альберт дурака валяет, и вскоре об этом забыла.

Время шло, и теперь на переменках она чаще всего сидела с другими девочками под деревом, покорившись своей судьбе, но поглядывая, как играют в школьном дворе мальчишки. Однажды утром, придя, когда все общество было уже в сборе, она обнаружила, что одноклассницы хихикают как-то на редкость сдавленно и сконфуженно, и потребовала объяснений.

– Фрэнсин Оуэн, – сказали ей.

– Фрэнсин Оуэн? Ее несколько дней нет в классе.

– А знаешь, почему?

– Не-а.

– Из-за сестры. Социальная служба забрала обеих.

Джин-Луиза подтолкнула Аду, чтоб подвинулась:

– А что с ней такое?

– Беременная она, вот что такое. И знаешь, от кого? От родного отца.

– Что значит «беременная»?

Смешки прошелестели по всему кружку.

– Значит, ребеночек у нее будет, – ответил кто-то. – Сама не знаешь? Дура, что ли?

Джин-Луиза переварила эти сведения и спросила:

– А отец-то при чем?

– При том, – вздохнула Ада. – При всем.

Джин-Луиза рассмеялась:

– Да ну тебя, Ада!..

– Так оно и есть. Вот на что хочешь спорю: Фрэнсин не это самое, потому что у нее еще не началось.

– Что не началось?

– Месячные, – нетерпеливо сказала Ада. – Могу спорить на что хочешь, их обеих папаша это самое…

– Что? – уже в полном смятении спросила Джин-Луиза.

Девочки прыснули.

– Ты как будто не знаешь, Джин-Луиза Финч! Если будешь это самое после того, как у тебя уже началось, заполучишь ребеночка.

– Да объясни ты толком, Ада-Белль!

Ада обвела взглядом подруг и подмигнула:

– Ну, прежде всего нужен мальчик. Потом он тебя зажимает крепко-крепко, а сам дышит как загнанная лошадь, а потом целует тебя по-французски. Это знаешь как? Это когда просовывают язык тебе в рот…

Звон в ушах не дал ей дослушать повествование до конца. Она почувствовала, как кровь отлила от лица. Ладони взмокли, она пыталась сглотнуть – и не могла. Уйти нельзя: если уйдет – они догадаются. Поднялась, попыталась улыбнуться, но дрожащие губы не слушались. Она сомкнула их плотней, стиснула челюсти.

– …всего и делов-то. Что с тобой, Джин-Луи – за? Ты вся побелела прям! Я что – напугала тебя? – Ада улыбалась фальшиво.

– Да нет, – ответила она. – Просто что-то мне нехорошо. Зайду, наверно, внутрь.

Она шла через школьный двор, молясь, чтоб никто не заметил, как у нее подгибаются колени. В женском туалете нагнулась над раковиной, и ее стошнило.

Ошибки быть не могло. Альберт засовывал язык ей в рот. Она беременна.

Имевшихся в распоряжении Джин-Луизы сведений о взрослых нравах и нормах морали было немного, но достаточно: она знала, что ребенка родить можно и не выходя замуж. Как это происходит, она до сегодняшнего дня не знала и знать не хотела, потому что ей было неинтересно, но если какой-то несчастной девушке случалось родить ребенка без мужа, все ее семейство погружалось в пучину бесчестья. До Джин-Луизы изредка доносились пространные рацеи тетушки Александры на этот счет – допустившую Позор Семьи отсылали в Мобил или держали взаперти, чтобы не попадалась на глаза порядочным людям. И члены опозоренной семьи никогда уж больше не ходили с гордо поднятой головой. Однажды такое произошло на улице, ведущей в Монтгомери, и дамы-соседки шушукались и квохтали несколько недель кряду.

Джин-Луиза ненавидела себя, Джин-Луиза ненавидела весь мир. Она ведь не сделала никому ничего плохого. За что же ей такая кара – она ведь ни в чем не виновата?

Она незаметно выбралась из школы, пошла домой, прокралась на задний двор, вскарабкалась на сирень и просидела там до обеда.

Обед был долог и проходил в молчании. Она едва сознавала, что за столом сидят Аттикус и Джим. После обеда опять залезла на дерево и сидела там до тех пор, пока не наступили сумерки и не раздался голос Аттикуса.

– Слезай, – сказал он. Джин-Луиза была так несчастна, что ледяному тону не удивилась. – Звонила мисс Блант, сказала, что ты ушла из школы на перемене и не вернулась. Где ты была?

– На дереве сидела.

– Тебе что, нездоровится? Я ведь сказал – если неважно себя почувствуешь, мигом к Кэлпурнии.

– Все нормально.

– Если так, можешь ли ты представить убедительные оправдания своей выходке? Уважительные причины есть?

– Нету.

– В таком случае позволь сказать тебе вот что. Если это повторится, пеняй на себя. Поняла?

– Поняла.

Она едва-едва удержалась, чтобы не признаться отцу и переложить свое бремя на него, но смолчала.

– Ты точно не заболела?

– Нет.

– Тогда ступай в дом.

За ужином ей ужасно хотелось швырнуть полную тарелку в Джима, который с превосходством пятнадцатилетнего вел взрослый разговор с Аттикусом. И время от времени поглядывал на нее с пренебрежением. Не беспокойся, мысленно пообещала она ему, ты свое получишь. Но не сейчас.

Каждое утро она просыпалась, и ее, как котенка, переполняла живая, игривая бодрость, которая тотчас сменялась томительным страхом; каждое утро она ожидала появления ребенка. Днем мысль об этом никогда не уходила далеко и надолго, непременно возвращалась в самые неподходящие моменты и опять вторгалась в сознание, шептала ей что-то насмешливое.

Она искала ребенка в словарях, но нашла немного, поискала рождение — и того меньше. Наткнулась на старинную книгу под названием «Демоны, снадобья и доктора»[39] и перепугалась до безмолвной истерики при виде средневековых кресел для рожениц, жутких щипцов и прочих инструментов, особенно когда вычитала там, что иногда женщин для ускорения родов снова и снова швыряли об стену. Постепенно она собрала сведения, расспрашивая одноклассниц, – дабы не вызвать подозрений, старалась, чтобы от одного вопроса до другого прошла неделя или две.

Кэлпурнию она избегала, сколько можно было, поскольку считала, что та ей солгала. Кэлпурния сказала – у всех девочек это бывает, это так же естественно, как дышать, и свидетельствует, что они растут, а продолжается лет до пятидесяти с лишним. В тот раз Джин-Луиза ужаснулась, что когда эта мука наконец кончится, ей в силу преклонного возраста будет уже не до радостей жизни, а потому и не стала исследовать предмет глубже и всестороннее. О том, что от французского поцелуя бывают дети, Кэлпурния ничего не сказала.