Что же дальше, маленький человек? - Ганс Фаллада

там его все знают… Нет, в полицию лучше не ходить.

– И не пойдем, – согласилась Овечка.

Оставался вариант навестить мать Пиннеберга, фрау Пиннеберг-старшую, и справиться у нее.

– Может, лучше ты? – предложил Пиннеберг.

– Нет-нет, я не могу! – испуганно шарахнулась от него Овечка. – Только если ты!

– Нет, я тоже не могу, – ответил Пиннеберг. – Да и все равно она не скажет нам правды… Нет, маму, пожалуй, беспокоить не будем.

Но у них остались яхмановские деньги, и разве можно было найти им лучшее применение, чем пойти еще раз в тот ресторан и расспросить девицу из Норвегии?

Пиннеберг и пошел, пошел один («Честно говоря, мое желание повеселиться пока полностью удовлетворено», – заявила Овечка.) – и просидел пару вечеров за столиком, поставив табличку «Не беспокоить» и попивая мокко. Он глазел по сторонам, телефоны трещали, и девушки смеялись и что-то бормотали в трубки, и лампы поворачивались, меняя цвет, и вздымались разноцветные фонтанчики, танцоры танцевали, выпивохи выпивали, а похабники похабничали и пытались лапать девушек, отчего те сразу превращались в принцесс… Зрелище совершенно безотрадное. Зачем это все маленькому человеку? Какой ему от этого прок?

Увы, белолицей крошки он так и не встретил и после трех-четырех вечеров сдался.

Но чемоданы глядели укоризненно, и он предпринял еще одну попытку, и на этот раз девицу застал. С ней был господин весьма неприятного вида, вроде и не старый, а физиономия потрепанная, вся в морщинах, похожий на пожилого жокея (а может, простого конюха).

Пиннеберг, видимо, действовал слишком грубо и слишком навязчиво посылал девушке взгляды. Когда он поймал крошку на лестнице по дороге в туалет, она не успела сообразить, кто он такой; тут же подскочил жокей и очень запальчиво заявил, что так дела не делаются и Пиннеберг, видно, апперкот захотел. Это его дама, и нечего какому-то невесть откуда взявшемуся типу к ней клинья подбивать…

Но Пиннеберг не отступил и заверил, что тут, так сказать, дело семейное: он ищет приятного пожилого господина, с которым они пили мозельское и шампанское, а в два часа ночи заказали филе леща – неужели она не помнит, какой переполох это произвело на кухне? Он всего-навсего хочет спросить – вдруг она знает, – где этот господин ночевал, потому как с тех пор он пропал…

После того как Пиннеберг все это обстоятельно объяснил, с трудом продираясь через возражения и непонимание, жокей совершенно переменил тон и заявил, что его дама – грязная потаскуха и заслуживает хорошенького свинга правой, а уж что ждет ее дома, она сама знает…

Таким образом, Пиннеберг отвел опасность от своей головы, но лишился возможности получить от девушки нужные сведения, так как она предпочла сбежать в туалет от своего жокея, который кипятился все сильнее…

– Будет теперь там сидеть, пока я не напьюсь. Но погоди, – орал он у крашенной белым двери с надписью «Для дам», – погоди, завтра я протрезвею! Пойдем со мной, дружище, выпьем коньячку в баре. Расскажите мне, как все было!

Коньяк лился рекой, поскольку жокей – только работал он, похоже, с другими лошадками, – чувствовал себя крайне уязвленным в профессиональной сфере и хотел точно знать, давал ли этот родственник Элле денег, и сколько, и куда он поехал с Эллой на такси… «потому что ночевать она может только в одном месте – у меня!».

– А скажите, где ваш родственник живет? Не может же он вот так просто взять и пропасть? Ах, вы не можете сказать? Еще как можете! У него нет постоянного места жительства? Черт, да что вы плетете! Ай, убирайся к черту, достал! По-моему, ты просто идиот и у тебя какие-то шашни с Эллой. Но если ты…

И снова нарисовалась перспектива свингов и апперкотов, пока коньяк не приблизил следующую стадию, и Пиннеберг никак не мог отделаться от собеседника, а когда наконец отделался, уже сам не помнил, где он и что он, и в первый раз в их супружеской жизни Овечке пришлось укладывать в постель совершенно пьяного мужа…

На этом попытки найти Яхмана закончились. Овечка убрала оба чемодана на шкаф, и вскоре их там, в темноте, так и забыли – появились заботы посерьезнее…

Однажды Пиннебергов будит ночная серенада: Малыш не спит, Малыш кричит.

– Малыш кричит, – шепчет Овечка, хотя это и так ясно.

– Да, – шепчет Пиннеберг и смотрит на светящийся циферблат будильника. – Начало четвертого…

Они прислушиваются. Потом Овечка шепчет:

– Он же никогда не кричит среди ночи. Это не от голода.

– Ничего, покричит и затихнет, – говорит Пиннеберг. – Давай дальше спать.

Но это совершенно невозможно, и через некоторое время Овечка говорит в темноту:

– Я зажгу свет? Что-то с ним не то. Он так кричит, как будто у него что-то болит.

Однако Пиннеберг в том, что касается Малыша, теперь придерживается твердых принципов.

– Ни в коем случае! Слышишь? Даже не вздумай! Мы же договорились: по ночам ни на какие вопли не реагируем, он должен точно знать, что, когда темно, надо спать.

– Да, но… – начинает Овечка.

– Даже не вздумай! – строго повторяет Пиннеберг. – И тебе, и мне нужно спать. Стоит один раз поддаться – и мы каждую ночь будем вскакивать. Зачем мы тогда терпели первое время? Он же орал ночи напролет!

– Но сейчас он орет по-другому. Как будто у него что-то болит.

– Надо перетерпеть, Овечка, возьми себя в руки.

Они лежат в темноте и слушают крики младенца. А крики не смолкают, о сне и думать нечего, но должно же это прекратиться – вот-вот, вот сейчас…

Но нет. «Неужели правда болит что-то? – спрашивает себя Пиннеберг. – На сердитый рев не похоже, на голодный тоже, а вот боль…»

– Может, у него животик болит? – тихо спрашивает Овечка.

А Пиннеберг в ответ:

– От чего у него может болеть живот? И что мы можем с этим сделать? Ничего.

– Я могу заварить ему чай с фенхелем. Всегда помогало.

Пиннеберг молчит. Ах, как все это непросто! Распускать Малыша нельзя, надо воспитывать его в строгости, ведь они хотят вырастить хорошего парня, а баловство до добра не доводит. Пиннеберг судорожно соображает.

Малыш кричит.

– Ну, вставай, заваривай свой фенхель…

И сам вскакивает чуть ли не быстрее Овечки. Включает лампу, ребенок замолкает, увидев свет, но в следующий миг вопли возобновляются. Лицо у Малыша багровое.

– Маленький мой, – говорит Овечка и, склонившись над кроваткой, достает спеленутого младенца. – Малыш, у тебя что-то болит? Покажи маме, где болит…

У нее на руках, пригретый и укачанный, Малыш затихает, судорожно всхлипывает, затихает, снова всхлипывает…

Торжествуя, хотя торжествовать совершенно незачем – ведь он сам дал команду включать свет, – колдующий над спиртовкой Пиннеберг заявляет:

– Вот видишь! Он просто на ручки хотел, хитрец.

Но Овечка не отвечает, она качает Малыша, ходит туда-сюда и поет колыбельную, которую привезла из Плаца:

Баю-баю, баю-бай,

С мамой, Малыш, засыпай.

Нет, со мной он спать не хочет,

С папой ляжет этой ночью.

Баю-баю, баю-бай,

Мой Малыш, засыпай.

Ребенок лежит у нее на руках, смотрит в потолок светлыми голубыми глазками и не двигается.

– Так, вода вскипела, – сурово сообщает Пиннеберг. – Фенхель заваришь сама. Не хочу мешаться под ногами.

– Подержи ребенка, – просит Овечка и передает ему сына.

Милый расхаживает по комнате и напевает, пока жена заваривает и остужает чай. Малыш делает попытку схватить папу за лицо, а все остальное время лежит тихо.

– Сахар положила? Не слишком горячо? Дай я попробую… Ладно, можно давать.

Малыш пьет чай с ложечки, иногда по подбородку сбегает капелька, и отец с серьезным видом утирает ее рукавом рубашки.

– Ну, достаточно, – говорит он. – Вроде успокоился.

Малыша кладут обратно в кроватку, Пиннеберг бросает взгляд на часы.

– Почти четыре! Давай быстро ложиться, если хотим хоть немного выспаться…

Свет гаснет. Пиннеберги потихоньку засыпают…

И снова просыпаются: Малыш кричит.

– Ну что, добилась своего? – сердито говорит Пиннеберг, ведь это Овечка во всем виновата. – Не надо было брать его