Событие в аду - Рюноскэ Акутагава

– А-а, ты вот кто… Так это ты? Я так и знал…Что, за мной пришел?.. Зовешь значит… в ад зовешь? В аду… в аду дочка меня ждет…

Тут такая жуть разобрала ученика, что даже померещилось ему, будто тени какие-то неясные уродливые скользят, спускаются со створок ширмы. Протянул он поспешно руку к Иосихидэ и давай его тормошить, что мочи есть. А тот все бормочет себе во сне, не просыпается. Ученик собрался с духом, схватил чашку с водой, в которой кисти моют – стояла она тут же рядом – и плеснул ему в лицо.

– Жду тебя… Садись в колесницу… Катись на колеснице в ад…

Произнес эти слова Иосихидэ, да как замычит, словно кто его за глотку схватил, – наконец, раскрыл глаза, вскочил с ложа, как ужаленный. А уродливые тени сонные, видать, все еще из-под век не исчезают, мерещатся, – долго сидел он так раскрывши рот, глазами в пустоту уставившись. Наконец, совсем пришел в себя:

– Будет, ступай к себе, – буркнул ученику неприветливо.

А тот уж знает, что в такие минуты лучше учителю не перечить, – облает почем зря, – мигом вылетел из комнаты. Увидал, что еще светло на улице, солнышко сияет ярко, так вздохнул, говорит, даже со облегчением, будто от сна дурного очнулся.

Только это еще что! А вот месяц спустя была история. Зовет к себе в покои Иосихидэ на этот раз другого ученика, а сам сидит все также в полумраке, при фонаре, в зубах кончик кисти мусолит. Вдруг оборачивается к ученику и говорит:

– Потрудись-ка, братец, раздеться до-нага.

А надо вам сказать, что подобные распоряжения не раз приходилось выслушивать от него и прежде, – ну, ученик без промедления скинул с себя одежду и остался в чем мать родила.

А Иосихидэ сморщил как-то странно физиономию свою и говорит:

– Хочу я посмотреть, как выглядит человек, опутанный цепями. Жаль мне, говорит, тебя тревожить, да уж ты уважь меня, потерпи маленько.

Говорит, а у самого голос ледяной, и совсем не похоже, чтобы ему вправду жаль было ученика.

Ученик был парень дюжий – ему бы не кисть в руке, а меч хороший держать впору, но только и ему от этих слов как-то не по себе стало. Потом частенько вспоминал он: «Я, говорит, тогда признаться, подумал: уж не спятил ли с ума учитель мой, не собирается ли, чего доброго, меня прикончить?» А Иосихидэ, видя, что тот мешкает, – от нетерпенья сам не свой. Звяк-звяк. – Выволок откуда ни весть железную цепь тонкую, перебирает ее руками. Подскочил потом проворно к ученику, вцепился ему в спину, да как заломит ему силком руки, и ну их цепью стягивать. Да еще рванул за конец цепи так, что парень от толчка тут же на полу и растянулся, загрохотал только.

9

Лежит ученик на полу, словно кувшин из-под вина опрокинутый. Руки-ноги заломлены немилосердно, одна голова вертится. Телосложения был он плотного, – как перетянуло ему все жилы цепью, кровь-то по всему телу под кожей и собралась, набрякла и на лице и на туловище. А Иосихидэ хоть бы что, – знай, похаживает себе вокруг, да поглядывает, да рисунки один за другим набрасывает. Нечего и говорить, какие мучения испытал ученик, пока лежал так на полу связанный.

Неизвестно, долго ли продолжались бы его мучения, кабы не случилась тут одна оказия. На счастье, – а для кого и на несчастье, как сказать, из-за горшка, что стоял в углу комнаты, вдруг какая-то полоска черная показалась, будто струйка масла черного, – потекла, потекла, извиваясь. Сперва медленно ползла, словно к полу прилипая, а там все легче да быстрее, а потом как начала скользить, засверкала только, да к самому носу ученика и подкатилась. Разглядел тот получше, – от испуга у него дыхание даже занялось. Завопил благим матом:

– Змея!.. Змея!..

Говорил потом: вся кровь у меня в жилах тогда заледенела. И то ведь: еще бы чуточку, и змеюка дотянулась бы своим холодным языком до того места, где впилась ему в шею цепь железная. Уж на что был оголтелый человек Иосихидэ, но от такого неожиданного казуса, должно быть, и его мороз подрал по коже. Откуда только прыть взялась: отбросил он кисть в сторону, да как схватит змею за хвост, та только в воздухе мелькнула да и повисла головою вниз. Висит, а голову все вверх норовит закинуть, вокруг собственного туловища извивается, но до руки дотянуться не может.

– У-у, тварь ты этакая, из-за тебя мазок испортил, – пробурчал Иосихидэ в сердцах и швырнул змею в горшок, что стоял в углу комнаты.

Потом принялся цепь распутывать у ученика, а самому, должно быть, страшно неохота это делать. Снял цепь с ученика и даже слова ему ласкового не сказал. Уж больно ему досадно было, что рисунок испортил; а что змея ученика чуть не ужалила, так это, видите ли, ничего! Потом уж я узнал, что змею держал он нарочно, чтобы на картинах ее изображать.

Вот и посудите, до какого сумасшествия, до каких ужасов доходил в своем увлечении Иосихидэ. Расскажу вам еще один ужасный случай, который едва жизни не стоил одному его ученику, пареньку годков тринадцати, четырнадцати, – а все из-за той же самой ширмы «Событие в аду».

Надобно сказать вам, – паренек этот был от природы белотелый, ровно девица. Зовет учитель его к себе однажды ночью. Входит мой паренек в комнату, ничего не подозревая, а Иосихидэ сидит при свете фонаря, на ладони держит кусок мяса сырого: кормит птицу какую-то диковинную, величиной с обыкновенную кошку. Да и вид-то у нее совсем кошачий: на маковке по пучку перьев торчит заместо ушей, а глаза-что янтари большие, круглые.

10

Надобно вам сказать, что Иосихидэ очень не любил, чтобы люди нос в его дела совали. Даже учеников своих держал в неведении насчет того, что у него в комнате находится, как вот в случае со змеей было. И такие вещи иной раз можно было у него увидеть, что и не ожидаешь: то, глядишь, череп у него на столе лежит, то вазы стоят серебряные, либо подносы лакированные с золотой росписью, – смотря по тому, какую картину он писал в то время. А куда он все эти вещи прятал, того никто не знал. Отчасти, может из-за этого-то и ходили слухи, будто пользуется он помощью бога Фукутоку.

Так вот, увидел ученик птицу