Земной странник - Жюльен Грин

высказался довольно резко: «Говорить будете сами, ведь это ваша комната. Что до меня, я подыщу другую». Эти слова меня ранили. Я понял, что он прознал о слабости моего характера и решил не обращать на нее никакого внимания.

Я позвонил. Прошло порядочно времени, прежде чем нам открыла пожилая женщина, высокая, державшаяся очень прямо и одетая во все черное, в чепце с длинными лентами. Вид у нее был настолько строгий, что я оробел и говорил очень тихо. Она выслушала не перебивая, потом ответила с теплотой в голосе: «Правильно ли я поняла, что вы студент и ищете комнату?» Я покраснел и вымолвил: «Да». Что подумал мой спутник о такой неуверенности? Я не осмеливался на него взглянуть, он же не проронил ни слова.

Пожилая дама отвела нас на второй этаж и вошла в просторную комнату, где распахнула ставни. Деревья за окном отбрасывали глубокую тень, неясный свет слабо мерцал на почерневшем гладком паркете. В углу виднелась кровать со стойками, напротив был обычный письменный стол и стул с плетеным сиденьем. Все казалось вычищенным и аккуратным, но даже если бы комната содержалась в непотребном состоянии, я все равно бы остался. Мне хотелось поскорее с этим покончить. «Прекрасно», — сказал я вполголоса. «Здесь есть все, что потребуется», — ответила пожилая дама, стоя посреди комнаты, сложив руки. «Мне тут очень понравилось», — сказал я после паузы. Она чуть склонила голову: «За комнату причитается десять долларов, за питание — еще пятнадцать». Кивнув, я поставил чемодан на стул. «Ужинаем в шесть часов, — продолжила дама, — завтрак в восемь, обед в два. Утром разбудим вас в семь». Она вышла, не дожидаясь ответа, осторожно прикрыв дверь.

«Ну что, — спросил мой провожатый, молчавший во время этой короткой сцены, когда я не продемонстрировал почти никакой решимости, — вы удовлетворены?»

Я был очень рад, и в то же время меня удивляло, что все случилось столь быстро и, несмотря на мои колебания, столь просто. Оставалось добавить, что с тех пор, как я покинул дом дяди, я не встретил ни единой помехи, способной нарушить мои намерения. Хотя я готовился к многочисленным сложностям, ибо это казалось вполне естественным. Я по-прежнему был изумлен, что потребовалось так мало усилий, дабы полностью переменить уклад моей жизни и стать независимым. Ведь теперь у меня была собственная комната.

Мы оставались в комнате вплоть до ужина. Я разбирал чемодан, а мой спутник наблюдал, сидя на стуле. Время от времени он расспрашивал о том, что мне нравится и чем именно я занимаюсь, однако делал он это столь тихо и вольно, что отвечать порой не было настроения. Иногда он задавал вопросы о вещах совершенно ничтожных, и мне хотелось смеяться над тем, что я принимал за немыслимую наивность. Он расспрашивал обо всех предметах, лежавших в моем чемодане, по мере того, как я вынимал их оттуда, ему хотелось узнать, как давно они мне принадлежат, насколько дороги, какие нравятся больше. Эта манера нисколько не задевала. Я был удивлен и польщен, что кто-то мною интересуется, и развлекался, рассказывая обо всем гораздо подробнее, нежели меня спрашивали.

Когда все было разложено по местам (я инстинктивно спрятал свернутые купюры в карман жакета), оказалось, что уже смеркается и в комнате почти ничего не видно. Я хотел зажечь стоявшую на столе лампу, однако она оказалась пустой, и я отыскал лишь свечу в оловянном подсвечнике. Мой спутник ничего больше не говорил, но я знал, что он наблюдает, от этого мной владело некоторое стеснение и я почувствовал себя лучше только тогда, когда свет, пусть и слабый, озарил окружавшее нас пространство. Наконец он встал и сказал: «Вы забыли спросить, как же меня зовут. Поскольку видеться мы будем часто и вам придется меня как-то именовать, зовите меня Полем». После этого он пожал мою руку и скрылся. Я смотрел, как он уходит, без сожаления, мне хотелось побыть в одиночестве, и я принялся расставлять на каминной полке привезенные книги. Среди них были «Франкенштейн» Мэри Шелли, «Вампир» Байрона, романы Готорна и переводы нескольких французских книг, последние принадлежали дяде и я рассчитывал когда-нибудь их вернуть. Эти тома были мне очень дороги. Я читал их множество раз и некоторые уже истрепались, но такими я любил их еще сильнее. Случалось, я брал одну из книг на прогулку. В конце концов, я думал об этих пятнадцати или двадцати томах, износившихся от долгого пользования, чаще, нежели о чем-либо ином в своей жизни. Казалось, я не испытал бы подобной радости, расставляя книги, если бы Поль присутствовал рядом. Мне показалось, когда я достал их из чемодана, он глянул на них сурово, во всяком случае, он ничего не сказал и не попросил показать, что в моих глазах выглядело непростительным безразличием.

На лестнице позвонили в колокольчик. Я задул свечу и спустился в столовую. Это была тесная, унылая, плохо освещенная комната. Большую ее часть занимал длинный стол без скатерти, обойти его можно было, только прижавшись к стене. На столе стояли большие тарелки и плетенки с хлебом. На стене висели цветной портрет генерала Ли и репродукция картины с какой-то исторической сценой. Я сел за стол. Прошло несколько минут, никто не появлялся, и я от скуки и без особого аппетита начал жевать хлеб. Я подвержен внезапным приступам грусти, которые объясняются, по всей видимости, моим одиночеством. Мне тяжко выходить из этого состояния, ибо истинных его причин я не знаю и от того сильно страдаю. Обычно тоска нападает по вечерам, и тогда кажется, что наставшая на земле ночь никогда больше не кончится. В подобных случаях разумные рассуждения нисколько не помогают и любые соображения лишь усиливают отчаяние. Единственная возможность — отвлечься чтением.

Внезапно я оказался именно в таком состоянии духа; я сидел за столом, поедая хлеб, в ожидании ужина. Я вдруг пожалел о том, что наделал; ясно представил все преимущества прошлой жизни, полное отсутствие настоящих забот, свободу, с которой мог распоряжаться собственным временем. Почему же я все это бросил? Потому что дядя заставлял меня ежедневно проводить в его библиотеке каких-то скучных полчаса!

Казалось, я подавлюсь и не смогу больше дышать. Наконец вошла молодая негритянка, ногой закрыв за собой дверь. Она принесла поднос с едой и поставила его на стол, глядя весьма недоверчиво. На ней было полосатое платье, она шаркала стоптанными туфлями. Отвернувшись, она прикрыла рот рукой, пытаясь подавить смех, а затем захлопнула дверь. Слышно было, что кто-то на нее там бранится.