Серебряные коньки - Мэри Мейпс Додж

– Мама! – с досадой перебил ее Ханс.

– А почему бы и нет, Ханс! Стыдно тебе упрекать меня за это. Ведь я поистине такая же набожная протестантка, как и любая благородная дама, что ходит в церковь. И если я иногда обращаюсь к доброму святому Николаасу, так ничего худого в этом нет. Подумать только! На что это похоже, если я не могу помолиться святому без того, чтобы мои родные дети на меня не напали! А ведь он как раз покровитель мальчиков и девочек… Замолчи! Жеребенок кобылу не учит!

Ханс слишком хорошо знал свою мать, чтобы возражать ей хоть словом, когда голос ее становился таким резким и пронзительным, как сейчас (а это случалось всякий раз, как она заговаривала о пропавших деньгах), поэтому он сказал ласково:

– А о чем ты просила доброго святого Николааса, мама?

– Я просила, чтобы он не давал ворам спать ни минуты, пока они не вернут денег, если только это в его силах, или же чтобы он прояснил наш разум и мы сами смогли найти деньги. В последний раз я видела их за день до того, как ваш милый отец расшибся… Впрочем, тебе это хорошо известно, Ханс.

– Это мне известно, мама, – грустно ответил он, – и ты чуть не перевернула весь дом, пока искала их.

– Да, но все напрасно, – жалобно промолвила мать. – Как говорится: тот найдет, кто спрятал.

Ханс вздрогнул.

– А ты думаешь, отец мог бы сообщить о них что-нибудь? – спросил он с таинственным видом.

– Конечно, – ответила тетушка Бринкер, кивнув. – То есть я так думаю, но это еще ничего не значит. На этот счет я меняю свои мнения чуть ли не каждый день. Может, отец отдал деньги за те большие серебряные часы, что у нас хранятся с того самого дня. Но нет… этому я никогда не поверю.

– Часы не стоят и четверти этих денег, мама.

– Конечно нет, а твой отец до самой последней минуты был рассудительным человеком. Он был такой степенный и бережливый, что не стал бы делать глупости.

– Но откуда же у нас эти часы? – вот чего я не могу понять, – пробормотал Ханс не то про себя, не то обращаясь к матери.

Тетушка Бринкер покачала головой и бросила скорбный взгляд на мужа, который сидел, тупо уставившись в пол. Гретель сидела рядом с ним и вязала.

– Этого мы никогда не узнаем, Ханс. Я много раз показывала часы отцу, но для него они все равно что картофелина. В тот страшный вечер он пришел домой ужинать, передал мне часы и велел бережно хранить их, покуда он сам их не попросит. Едва он открыл рот, чтобы добавить еще что-то, как к нам ворвался Броом Клаттербоост и закричал, что плотина в опасности. Ах! Страшна была вода в том году в неделю Святой Троицы! Мой хозяин схватил свои инструменты и убежал. Последний раз видела я его тогда в здравом уме. В полночь его принесли домой полумертвого; голова у него, бедного, была вся порезана и разбита. Со временем лихорадка прошла, но разум к нему не вернулся, нет… Ему становится все хуже и хуже с каждым днем… Никогда мы ничего не узнаем…

Ханс все это слышал и раньше. Не раз он видел, как мать в дни острой нужды вынимала часы из тайника, почти решившись продать их, но так и не поддалась этому искушению.

«Нет, Ханс, – говорила она, – мы ведь еще не умираем с голоду. Не будем же нарушать доверие отца!»

Сейчас сын ее вспомнил несколько таких случаев и тяжело вздохнул. Потом покатил кусочек воска по столу в сторону Гретель и сказал:

– Да, мама, ты молодец, что сохранила часы… Многие давным-давно променяли бы их на золото.

– И тем позорнее для них! – негодующе воскликнула тетушка Бринкер. – Я бы так не поступила. К тому же знатные господа до того несправедливы к нам, бедным людям, что, стоило бы им увидеть такую ценную вещь у нас в руках, они – даже расскажи мы им все, – чего доброго, заподозрили бы отца в…

Щеки Ханса залились гневным румянцем.

– Они не посмели бы это сказать, мама! Посмей они только… я бы…

Он сжал кулак, видимо решив, что последние слова этой фразы слишком страшны, чтобы произнести их в присутствии матери.

Тетушка Бринкер улыбнулась сквозь слезы, гордясь негодованием сына.

– Ах, сынок, ты честный, славный мальчик!.. С часами мы никогда не расстанемся. Перед смертью дорогой ваш отец, быть может, придет в себя и спросит о них.

– Придет в себя, мама! – повторил Ханс. – Придет в себя… и узнает нас?

– Да, сынок, – почти шепотом ответила мать. – Такие случаи бывали.

За разговором Ханс чуть не позабыл о том, что собирался идти в Амстердам. Мать редко говорила с ним так откровенно. Теперь он чувствовал себя не только ее сыном, но и ее другом, ее советчиком.

– Ты права, мама, с часами мы не должны расставаться. Мы всегда будем хранить их ради отца. Да и деньги, может, найдутся когда-нибудь… неожиданно.

– Никогда! – воскликнула тетушка Бринкер, рывком снимая последнюю петлю со спицы и тяжело роняя недоконченное вязанье на колени. – И думать нечего! Тысяча гульденов![17] И все пропали в один день! Тысяча гульденов… Ох! И куда они только девались? Если они пропали дурным путем, вор признался бы в этом перед смертью… Он не посмел бы умереть с таким преступлением на душе!

– Может, он еще не умер, – сказал Ханс, стараясь успокоить ее. – Может, мы когда-нибудь узнаем о нем.

– Ах, дитя, – промолвила мать другим тоном, – какому вору взбрело бы в голову прийти сюда? У нас в доме, слава богу, всегда было чисто и опрятно, но небогато, ведь мы с отцом всё экономили да экономили, чтобы скопить кое-что, как говорится: «Понемножку, да часто – вот и сумка полна». Так оно взаправду и вышло. Кроме того, у отца уже были немалые деньги, полученные за работу в Хеернохте во время большого наводнения. Каждую неделю мы откладывали гульден, а то и больше, ведь отец работал сверхурочно и получал немалую плату за свой труд. Каждую субботу вечером мы сколько-нибудь добавляли к отложенным деньгам, не считая того времени, когда ты, Ханс, болел лихорадкой и когда родилась Гретель. Наконец кошелек был так набит, что я заштопала старый чулок, и мы начали класть деньги в него. Теперь мне кажется, будто денег в нем набралось до самого верха – и всего за несколько недель. В те годы жалованье