Что же дальше, маленький человек? - Ганс Фаллада

на ягодицах, губки вытянуты, словно вот-вот засвистят. А «матрос» шагает себе по улице и бесстыдно разглядывает девушек в монокль, а потом выбирает одну, ту самую, ту самую! («Все о любви») – и пускается с ней в пляс: они снова машут ногами, ленточки бескозырки развеваются. Отвергнутые утешают друг друга, кладут друг другу руки на плечи и водят хоровод вокруг пары, все быстрее и быстрее. А когда быстрее уже некуда, занавес падает. Гремят аплодисменты.

– Ну как вам? – спрашивает Яхман у своих спутников.

– Очень даже ничего, – покорно отвечает Овечка.

А Пиннеберг заявляет:

– Это, конечно, не спорю, и наверняка все эти девицы обходятся хозяину в кругленькую сумму. Только вот не пойму: мне-то оно на что, какое отношение это все имеет ко мне?

– Ладно тебе, это было довольно интересно, – повторяет Овечка. – Такая красота, столько молодых девушек…

– Да уж, молодых, – бурчит Яхман. – Молодая девушка – это вы, барышня! – А когда Овечка хочет возразить, добавляет: – Поверьте мне, во всех отношениях. В общем, как я погляжу, особого впечатления на вас это шоу не произвело. Тогда пойдемте…

– Нет-нет, не надо! – в ужасе протестуют оба.

– …пойдемте в другое место. Посимпатичней. Пиво тут тоже посредственное, допивать не обязательно. Официант, счет!

Пока они дожидаются официанта, распахивается дверь под сценой и целый рой танцовщиц врывается в зал, в костюмах из лаковой кожи и с голой грудью, может, не таких накрашенных, как в предыдущем номере, но глаза подведены и задорно блестят. Девушки рассыпаются между столиками, кто тут, кто там, кто у бара – сидящие поодиночке мужчины украдкой косятся на красоток, когда они проходят мимо, а при их приближении втягивают голову в плечи.

– Вот и та шатенка, – говорит Овечка Пиннебергу.

И впрямь она, в полутьме очень хорошенькая, но, протискиваясь мимо их столика, девушка бросает свирепый взгляд на Яхмана. Причем свиреп у нее не только взгляд.

– Какой у нее недобрый вид, – шепчет Овечка. – Рот так злобно поджат…

– Видите, что это за танцовщицы, – комментирует Яхман, – и каковы издержки хозяина. Девочки пытаются заработать, чтобы хватило снять угол, не помереть с голоду и прикупить себе новое бельишко. Не думаю, что за само выступление они хоть что-то получают.

Пиннеберг сглатывает.

– А что за люди тут сидят, герр Яхман?

– Несколько иностранцев, может, и с десяток наберется. Добропорядочные бюргеры, их примерно столько же. А остальная публика, скорее всего, ваш брат. Кто-то служит, у кого-то собственное дело…

– По-моему, это неправильно, – говорит Пиннеберг. – Неправильно. Что мы делаем в этом заведении, где девушки, которым, возможно, приходится хуже нашего, показывают нам то, что нам не интересно?

– Но, возможно, не будь этого заведения, им жилось бы еще труднее? – предполагает Яхман. – Одним словом, настроение у нас неподходящее. Пойдемте еще куда-нибудь. А то сейчас опять вылезет этот сопляк…

Следующее заведение гораздо элегантнее, платить тут надо уже и за вход, и за гардероб. И у господ, которые сидят так же поодиночке, как в предыдущем месте, такой вид, будто они по меньшей мере директора банков и все на собственных машинах. Есть и еще одно отличие: в предыдущем кабаре девушки выступали в купальниках. А здесь…

– Ну, сейчас начнется то же самое, – говорит Пиннеберг и ерзает на стуле, потому что мимо опять марширует группа девушек, направляясь к сцене.

Все в стареньких пальто, убогих суконных пальтишках, правда, на двоих – с меховой отделкой.

– Подождем, – решает Яхман. – В предыдущем заведении было только пиво. А здесь еще и вино подают – значит, и шоу должно быть поинтересней.

И действительно, Хольгер Яхман знает, о чем говорит. Когда занавес поднимается – конферансье только что объявил знаменитую балладу «Часы» известного композитора Лёве, – так вот, когда занавес поднимается, их взглядам представляется…

Что ж, сейчас Пиннеберг разволновался по-настоящему. Сплошной чудесный бело-розовый цвет с темными точками сосков.

Да уж, это шоу и впрямь поинтересней! На здешних девушках – только крошечные белые фартучки и больше ничего. И по крайней мере у двух из семи, неподвижно позирующих вокруг большого картонного циферблата, прелестная юная крепкая грудь – у остальных она успела в той или иной степени обвиснуть.

Но Пиннеберг этого пока не заметил. Он пожирает взглядом голые руки, тела, груди и пупки, каждую девушку; все они красотки, розовые, здоровые, залитые ослепительным светом рампы.

Занавес закрывается, публика хлопает.

Занавес снова открывается и снова закрывается.

– Ну как? – коротко спрашивает Яхман.

И улыбается. Улыбка медленно расползается по всему его лицу, возможно, он вспоминает времена, когда ему было двадцать – а может, его и в восемнадцать такое уже не впечатляло?

Но Овечка спокойно говорит:

– Все это правда очень красиво. Мы еще чуть-чуть тут посидим, да? Меня одно удивляет – как все это разрешает полиция.

– А почему бы ей не разрешать? – откликается Яхман. – Полиция запрещает то, что опасно для государства. А это государству только на пользу. Ну что, Пиннеберг, еще по одной?

И они пьют еще по одной, а потом еще, и еще, и созерцают все новые и новые живые картины: «Девушка в лесу», «Сломанная игрушка», «Интересное чтение», но со временем восприятие притупляется. Пиннеберг уже запомнил всех девушек и теперь замечает, что одна из них постоянно поднимает руки, чтобы не было заметно, как обвисла у нее грудь, и ему приходит в голову, что грудь у его жены тоже начинает немного обвисать и, возможно, у этой, с поднятыми руками, тоже есть ребенок и она живет в страхе, что ее скоро выгонят.

В общем, выпивка никак не помогает Пиннебергу достичь правильного расположения духа, и Яхман в конце концов говорит хоть и со смехом, но несколько раздраженно:

– Ну, пойдемте дальше. А то, я смотрю, наш глава семейства все сердится и переживает за несчастных эксплуатируемых девушек. В большинстве своем они просто ленятся работать, Пиннеберг, и вообще существа порочные, жадные и глупые.

Но Пиннеберг отвечает совершенно спокойно:

– Да, Яхман, я не могу об этом не думать, и вы бы тоже об этом думали, если бы у вас было так же мало возможностей, если бы вы не представляли собой никакой ценности и если бы вами помыкали, как хотели. А вы ничего не могли бы с этим поделать, нравилось бы вам это или нет.

– Тут Йоханнес прав, – соглашается Овечка.

– Конечно, вы оба правы! – смеется Яхман. – Я всегда был конченым эгоистом, и мне нравится, что вы, Пиннеберг, все-таки немного думаете о других. Только вот мне кажется… – Он замолкает.

– Что вам кажется? Говорите.

– Мне всегда кажется, что вы, маленькие люди, сочувствуете друг другу, только пока дела ваши плохи и когда вам страшно. А едва…

Пиннебергу не терпится ответить, но Овечка сжимает его руку, и он бросает только:

– Пойдемте.

В машине, мчащейся по ночному Берлину, он говорит:

– Разумеется, вы правы, герр Яхман. Пока я был холостяком, мне было на все плевать. Но разве это свойственно одним только маленьким людям? Все люди такие – вспоминают о других, когда самим плохо.

– Верно, – говорит Яхман, – совершенно верно. Чем ценны подобные заведения, так это тем, что делают то, что делают. Их посещают только люди, у которых все хорошо.

– Как-то не верится, – отвечает Пиннеберг.

В следующем заведении развлечений еще больше, на этот раз Яхман угадал с выбором. В большом зале, который сияет тысячами ламп, и фонтанчиков, и зеркал, они сидят у самого танцпола. Два оркестра играют непрерывно, сменяя друг друга. Над их столиком, как и над всеми остальными, висит ящик с тремя разноцветными светящимися кружочками. На одном написано: «Требуются кавалеры». На другом – «Требуются дамы». А на третьем – «Не беспокоить». У каждого столика висит телефонный аппарат, каждому гостю выдают план зала с номерами столиков, чтобы можно было на каждый из них позвонить. А если звонить не хочется, можно написать письмо