Вдали от обезумевшей толпы. В краю лесов - Томас Гарди

– Ну, выкладывай, Каин, – нетерпеливо сказал Габриэль, – что же ты видел?

– Я видел, как наша хозяйка входила под руку с солдатом в какой-то парк. Там стояли скамейки и росли кусты и цветы, – продолжал Кэйни уверенным тоном, смутно чувствуя, что его слова волнуют Габриэля. – И думается мне, тот солдат был сержант Трой. И просидели они там с полчаса, а то и больше, и толковали о чем-то чувствительном, и она вдруг как расплачется, да горько-горько! А как вышли они из парка, глаза у нее так и сияли, а сама она была белая, как все равно лилия, и они глаз друг с дружки не сводили, и видать было, что они меж собой поладили.

Лицо Габриэля как будто осунулось.

– Ну а еще что ты видел?

– Да всякую всячину!

– Белая, как лилия… А ты уверен, что это была она?

– Да.

– Ну а еще что?

– Большущие стеклянные окна в магазинах, а на небе громадные дождевые тучи, а за городом высоченные деревья.

– Ах ты, дубина! Чего еще наплетешь! – воскликнул Когген.

– Оставьте его в покое, – вмешался Джозеф Пурграс. – Малый хочет сказать, что в Бате небо и земля не больно-то отличаются от наших. Всем нам полезно послушать, как живут в чужих городах, дайте малому рассказать.

– А жители Бата, – продолжал Каин, – если и разводят огонь, то для потехи, потому как у них бьет из-под земли горячая вода, прямо кипяток!

– Сущая правда, – подтвердил Мэтью Мун. – Я слышал об этом и от других путешественников.

– Они ничего не пьют, кроме этой воды, – добавил Каин, – и она им уж так по вкусу, посмотрели бы вы, как они ее дуют!

– Обычай вроде как дикарский, но, думается мне, для жителей Бата это дело привычное, – ввернул Мэтью.

– А что, кушанья у них тоже из-под земли выскакивают? – спросил Когген, лукаво подмигнув.

– Нет. С едой в Бате плоховато, дело дрянь. Господь послал им питье, а еды не дал, и мне было прямо невтерпеж.

– А все-таки любопытное это место, – заметил Мун. – Верно, и народ там прелюбопытный.

– Так ты говоришь, мисс Эвердин прогуливалась с солдатом? – снова вмешался в разговор Габриэль.

– Да, и на ней было такое нарядное платье, шелковое, совсем золотое, все в черных кружевах и до того пышное, что, поставь его на землю, оно так бы и стояло само. Прямо загляденье! И волоса у нее были на диво причесаны! Ее золотое платье и его красный мундир так и сверкали на солнце, ух, какая красота! Их было видать даже на другом конце улицы!

– А дальше что? – пробормотал Габриэль.

– А дальше я зашел к сапожнику Гриффину – подбить подметки, а потом завернул к пирожнику Риггу и спросил себе на пенни самых дешевых и самых лучших черствых хлебцев, а они оказались зеленые от плесени, хотя и не все. Вот я шел по улице, жевал хлебцы и увидал часы, да такие большущие, прямо со сковороду…

– Но при чем же тут наша хозяйка?..

– Я доберусь и до нее, коли вы не будете ко мне приставать, мистер Оук! – взмолился Кэйни. – А ежели вы будете меня будоражить, я снова раскашляюсь, и тогда уж ничего от меня не добьетесь.

– Ладно, пускай себе сказывает на свой лад, – вставил Когген.

Габриэль с отчаяньем в сердце решил набраться терпения, а Кэйни продолжал:

– И там громадные дома и даже в будни на улицах народу тьма-тьмущая, больше, чем у нас в Уэзербери во время гулянья на Троицын день. И побывал я в больших церквах и в капеллах. А уж как замечательно молится там пастор! Да! Станет на колени и сложит руки вот этак, а золотые перстни у него на руках так и сверкают, так и слепят глаза, – да, умеет он молиться, вот и заработал их! Ах, как хотелось бы мне жить в Бате!

– Разве наш пастор Сэрдли может купить себе такие перстни! – задумчиво проговорил Мэтью Мун. – А ведь таких людей, как он, поискать днем с огнем. Думается мне, у бедняги Сэрдли нету ни одного перстня, даже самого дешевенького оловянного, либо медного. А ведь как они бы его украшали в пасмурный вечер, когда он говорит с кафедры при восковых свечах! Но их ни в жизнь не будет у бедняги! Да, что и говорить, нет правды на свете!

– Может, ему вовсе не к лицу носить перстни, – буркнул Габриэль. – Ну хватит об этом! Дальше, дальше, Кэйни!

– Да! Нынче модные пасторы носят усы и длинную бороду, – продолжал знаменитый путешественник. – Ну совсем как Моисей либо Аарон, и нам, прихожанам, сдается, будто мы и есть сыны Израиля.

– Так оно и должно быть, – откликнулся Джозеф Пурграс.

– И теперь в нашей стране две веры – Высокая церковь и Высокая капелла. Ну, думаю, не ударю лицом в грязь; вот и стал я ходить утром в Высокую церковь, а по вечерам – в Высокую капеллу.

– Молодчина! Славный ты малый! – расчувствовался Джозеф Пурграс.

– В Высокой церкви поют молитвы, и там все так и сверкает, и стены расписаны всеми цветами радуги, а в Высокой капелле говорят проповеди, и только и увидишь, что серое сукно да голые стены. А между прочим… я больше не видал мисс Эвердин.

– Что ж ты раньше-то об этом не сказал! – с досадой воскликнул Габриэль.

– Ну, – сказал Мэтью Мун, – ей не поздоровится, ежели она спутается с этим молодчиком!

– Да она и не думает с ним путаться! – с негодованием возразил Габриэль.

– Ну, да ее не проведешь, – заметил Когген. – У нее в черноволосой головке-то хватает ума – не пойдет она на такое безумство!

– Он, знаете ли, не какой-нибудь там грубиян и неуч, все науки превзошел, – не совсем уверенно сказал Мэтью. – Только по своему сумасбродству пошел он в солдаты. А девушкам-то по вкусу этакие греховодники.

– Слушай, Кэйни Болл, – не унимался Габриэль, – можешь ты поклясться самой ужасной клятвой, что женщина, которую ты видел, была мисс Эвердин?

– Кэйни Болл, ведь ты не какой-нибудь сосунок, – изрек Джозеф замогильным голосом, каким говорил в торжественных случаях, – ты понимаешь, что значит дать клятву? Так и знай, это страшное свидетельство, ты ответишь за него своей кровью, и апостол Матфей говорит: «На чью голову падет клятва, тот будет раздавлен насмерть». Ну, можешь ты теперь перед всем честным народом поклясться, как тебя просит пастух?

– Ой нет, мистер Оук! – воскликнул