Завтра будет лучше - Бетти Смит

Но если бы ребенок выжил, я бы постарался, чтобы ему жилось лучше, чем нам. Только какой смысл говорить ей об этом теперь? Никому не надо говорить того, чего не можешь доказать».

Как будто прочитав мысли тех, кто стоял с нею рядом, и взявшись все это подытожить, миссис Мэлоун произнесла:

– Марджи, есть вещи, которых ты не поймешь, покуда не вырастишь полный дом ребятишек. Родители не потому детям иногда чего-то не дают, что не хотят, а потому, что не могут. Хороший ребенок это понимает, а плохому это не дает покоя. Я не виню тебя за то, что ты злишься. Ты потеряла малыша: у тебя, конечно, ужасное горе, но ты его переживешь, хочешь – верь, хочешь – не верь. Нам всем сейчас плохо. Твое несчастье – оно ведь и наше тоже. Это была моя первая внучка, и мне не все равно. Меня слезы душат, когда я припоминаю, как позавчера мы свезли ее на кладбище. Человек не человек, если от таких вещей ему не становится тяжко. Но как сказала твоя мать, это уже позади. Правильно она говорит: думать нужно о живых. Сейчас, наверно, ты и сама понимаешь.

Но Марджи устала понимать, устала ставить себя на место других. Она подалась вперед, приподнявшись на локте, и, глядя свекрови прямо в глаза, сказала:

– Мама Мэлоун…

Подобно тому, как мечта за долю секунды порой охватывает годы, миссис Мэлоун, когда она услышала свое имя, осенило видение. Ей представилось, что невестка наконец-то оценила ее по достоинству и стала для нее тем, чем не были родные дочери, – подругой и доверенным лицом. Теперь Марджи говорит Фрэнки: «Иди проведай маму, а я останусь дома. Твоя мама чудесная женщина, ты всем ей обязан. Ты должен проводить с нею больше времени. Навещай ее каждый вечер, а я отойду в сторонку, потому что у меня меньше прав на тебя, чем у нее. Не покупай мне ничего ни на день рождения, ни на Рождество. Лучше потрать эти деньги на подарок маме. Чего бы ты для нее ни сделал, Фрэнки, все будет мало, ведь она у тебя такая замечательная!» Все это пронеслось в сознании миссис Мэлоун прежде, чем невестка успела более настойчиво повторить:

– Мама Мэлоун, я хочу вам кое-что сказать.

– Что, Мардж?

– Мама Мэлоун, я вас ненавижу.

– Чего ты сказала?! – каркнула миссис Мэлоун, медленно заливаясь багровой краской.

– Я сказала, – тихо, не разжимая зубов, произнесла Марджи, – что ненавижу вас.

Перед тем как отвернуться и закрыть глаза, она успела увидеть, как краска сходит с лица свекрови, оставляя после себя неряшливые красные пятна.

«Говорят, – думала Марджи, – будто человек, когда страдает от горя или от боли, становится благороднее. Это неправда. По крайней мере, в моем случае. Когда все шло хорошо, мне легко было убеждать себя в том, что все хотят как лучше, и не обращать внимания на дурные слова и поступки. Но стоит тебе пережить что-то тяжелое, ты понимаешь, что все твои розовые мысли о вещах и о людях – сплошные детские выдумки. Или у тебя просто не остается сил, чтобы представлять себе, будто в мире есть справедливость. Или, может быть, страдание вытравливает из тебя всю глупость, и ты начинаешь видеть правду, а правда в том, что многие люди мелочны и жестоки? Взять, к примеру, мать Фрэнки. Разве родовые муки сделали ее лучше? Нет! Она проходила то, что пришлось пройти мне, но, зная, каково мне придется, не болела за меня. Или я сама: я только раз испытала то, что она испытала четыре раза, но разве я ее жалею? Нет, я ее ненавижу. Боль и горе не сделали меня великодушнее. Я чувствую себя обманутой. Я чувствую ненависть. Ненависть к родителям Фрэнки. Его самого я ненавидеть не должна: он мой муж, мне с ним еще жить. Ненавидеть маму с папой тоже было бы неправильно – все равно что ненавидеть себя, ведь я их плоть и кровь. Надеюсь, эта ненависть ко всем у меня пройдет, и я перестану думать, будто в мире нет ничего хорошего. Я должна это преодолеть, иначе как я могу… как вообще можно жить, ни к кому не испытывая добрых чувств и не надеясь на будущее? Если я так и не сумею поверить, что рано или поздно мне станет лучше, чем теперь, то, пожалуй, можно просто лечь и умереть».

Глава 35

Марджи была молода и полна здоровых сил. Едва ли не против собственной воли она начала ощущать в себе интерес к насыщенной жизни дома-больницы. Стала ловить себя на том, что думает о семействе Паольски: каково, например, двум докторским дочкам спать в комнате, расположенной прямо над бывшей кухней, где каждый день или каждую ночь рождается ребенок? Наверное, вся жизнь представляется им рутинной чередой рождений. Беспокоят ли их крики женщин, или они привыкли и не просыпаются? Если они переедут жить в другое место, не будет ли им непривычно оттого, что, входя в дом или выходя из него, они не увидят краем глаза ряд кроватей с пациентками?

Марджи стала охотно болтать с тетей Тесси, когда та приносила ей еду, и подружилась с другими обитательницами палаты. Часы вечерних посещений, предназначенные только для мужей, начали доставлять удовольствие. К концу пребывания в больнице каждый вечер уже казался ей чем-то вроде небольшого праздника.

Пять новоиспеченных матерей и Марджи отдали должное ужину, приготовленному для них тетей Тесси. Они отметили, как это чудесно, когда тебе приносят еду прямо в постель, и уже далеко не в первый раз признались: дома нечасто балуешь себя легкими салатиками, ведь на их приготовление никогда нет времени, а если бы оно и было, он к салату все равно не притронется. Ему подавай мясо с картошкой да кофе с кексом из пекарни.

Мужья всегда приходили в больницу одновременно, как будто нарочно дожидались друг друга на углу. Каждый вечер наступала очередь одного из них угощать девочек мороженым в полутораквартовом картонном ведерке – непременно клубничным: по никому не ведомой причине бруклинские мужчины предпочитали лакомство с этим вкусом всем остальным. Сами они его не ели, но покупали охотно.

Каждый вечер, перед тем как отдать мороженое тете Тесси для сервировки, сиделка говорила одно и то же: «Не нужно было покупать, они все растолстеют». Потом она за милую душу доедала оставшееся в ведерке и принимала участие в общей добродушно-шутливой беседе, присев на полку над батареей и