Пассажиры империала - Луи Арагон

— Спасибо!

— Молчи, ты ничего не понимаешь! Ведь прежде всего старость приходит к женщине в облике того мужчины, который желает её… Да лежи ты спокойно, дурачок!.. Я же прекрасно видела вот эти складки, которые уже появляются у тебя на лице, — те, что идут от носа к уголкам рта, и вот эти морщинки под глазами… Молчи! Я же тебе велела молчать!.. Я их видела лучше, чем ты сам, и я люблю их, — ведь это моё лицо они бороздят, ведь это я начинаю умирать, потому что сердце у тебя не такое молодое, как прежде… и потому что…

Он впился поцелуем в её губы, не желая слушать её дольше. Она отбивалась, его пальцы запутались в её волосах, и она вскрикнула:

— Ой! Ты мне делаешь больно!..

Он смущённо стал извиняться. Наступило молчание, потом он спросил:

— Слушай, почему ты сказала Полетте: «Можете оставить себе своего бородача»? Мне обидно…

Она тихонько засмеялась, закрыв глаза.

— Я сердилась на тебя. От детей я узнала, какой у вас вышел скандал.

— От детей?

— Ну да. Твой сын всё рассказал девочкам… Словом, я знала о твоей ссоре с женой, знала о её дурацкой ревности…

— Не такой уж дурацкой.

— Тогда она была дурацкая. И не смей, пожалуйста, поминутно перебивать меня, а не то я тебя побью… Да вы ещё всем семейством поклялись со мной не разговаривать, — это уж курам на смех!.. Словом, я рассердилась.

— Это ещё не причина, чтобы называть меня «бородачом».

— Нет, ты сам посуди. Целую неделю вы разводили канитель. Вся прислуга смеялась. И как раз тогда я встретила на террасе Полетту. Я подошла к ней, хотела положить конец этой глупой ссоре. Думала, вот поговорю с ней по-хорошему, и она, может быть, поймёт…

— Нечего сказать, «по-хорошему» поговорила.

— Нет, право, я сначала говорила с ней любезно, ласково, ты даже представить себе не можешь… Но твоя жена… Сущая мерзавка… Так что ж ты от меня хочешь?..

— Оставь ты мою жену в покое. Разве она для нас помеха?

— Во-первых, перестань её защищать. Ведь в то время между мной и тобой ничего не было, ровно ничего. А как она мне ответила, ты бы послушал. Нахалка! Заговорила вдруг самым дерзким тоном, возвысила голос… Слышу, распространяется о каких-то моих интрижках с тобой… Но тут я уж не стерпела и говорю: «Можете оставить себе своего бородача, а всё равно, если ему захочется, он вам будет изменять».

— Ах, вот как? Этих слов она мне не передавала. Ограничилась только «бородачом».

— Милый мой бородач!

И вдруг оба испугались. Незаметно для себя они заговорили громко, и теперь им казалось, что кто-то ходит в толще стены. Кто их знает, эти древние замки. В них столько всяких тайн и тайников!

— Подумать только! — заговорил, наконец, Пьер, — ведь именно твой дерзкий ответ и привёл к тому, что я вдруг решился… когда она мне передала о бородаче. Мне хотелось объясниться с тобой начистоту…

— Какое самолюбие!

— И, знаешь, я ведь дал жене слово… А что может быть соблазнительнее, как нарушить своё слово…

Бланш вдруг стала серьёзной и, повернувшись, смотрела на него с каким-то особенным, пристальным вниманием. Лицо его было близко и, вероятно, даже двоилось в её глазах.

— Чудовище! — сказала она. — Вот ты какой на самом деле.

XXXIII

— Ну, пожалуйста, ну не сердись, — упрашивала Ивонна. — Ведь она мне всё-таки подруга… За последние дни она прямо как сумасшедшая, всё не может опомниться. Ты теперь никогда не хочешь с ней встречаться, а я всё куда-то исчезаю, как будто мне нужно задачки решать. И вот она остаётся одна, мучается, злится. О чём-то всё думает. И такая стала печальная. У неё нервы расстроены… Нет уж, пожалуйста, не говори, что ты дал своей маме слово… Я прекрасно знаю, что тебе на это наплевать…

В конце концов Паскаль обещал при условии, что «никто про всё про это поминать не будет», отправиться с девочками тайком на гору и провести там полдня. Встретиться решили у пруда… Брать ли с собой Жанну? Нет, ещё слишком мала, не дойдёт, и вообще — обуза. Да она ещё, чего доброго, всё маме расскажет.

Паскаль надел простую деревенскую соломенную шляпу с широкими полями, полотняный костюм в белую и голубую полоску и сандалии на босу ногу. Вооружился отличной палкой, которую сам срезал в лесу и, ловко сняв с неё кору, украсил по всей длине узором в виде спирали, да ещё поставил сбоку свои инициалы. Дома он предупредил, что не вернётся к завтраку, и ему дали свежего хлеба, колбасы и коробочку сардин. Дали ещё металлический складной стакан, у которого верхняя часть вдвигалась в нижнюю. Свёрток с провизией Паскаль привязал к поясу и в восемь часов утра уже поджидал девочек у пруда, заросшего красновато-коричневыми травами. Было ещё не очень жарко, но над полями уже стояло немолчное жужжанье насекомых — звуковой фон, подобный красочному фону в картинах.

Кругом всё пестрело цветами. Такого их разнообразия невозможно себе представить: когда думаешь о деревне, обычно видишь перед глазами два-три вида трав. А на самом деле их великое множество, и все совершенно разные… В тот день Паскаль, как это иной раз бывает, остро воспринимал все мелочи, тотчас подметил, например, разницу между тремя видами маргариток, попавшихся ему на глаза в течение десяти минут.

А вот эти крупные увядшие цветы на высоких стеблях, какими были их венчики две недели тому назад — сиреневые, жёлтые? Сейчас не узнаешь. А как хороши вон те цветы с чёрной сердцевиной, похожие на астры. Паскаль так никогда и не узнал их названия, у него было предубежденье против ботаники: «Я слишком люблю цветы, а потому не хочу их изучать», — сказал он Сюзанне, явившейся с Ивонной к пруду.

У Сюзанны был очень плохой вид. Несомненно, она только что плакала, и Паскаль чувствовал себя преступником. Неужели она плакала из-за него? А если не из-за него, то из-за кого же?

Завтрак, который дали девочкам, разумеется, несла Ивонна, — такой уж установился порядок. Сюзанна была одета так же, как в первый день знакомства с Паскалем: заложенная крупными складками юбка в зелёную и чёрную клетку, и блузка в зелёную клетку с красной ниточкой. Сразу же пошёл разговор, как