Весна священная - Алехо Карпентьер

республиканские эмблемы, целые сцены на распространенные сюжеты, корриды, силуэты героев «Дон-Кихота», все это походило на современные коллажи. «Смотрите-ка, настоящий Пикассо»,— говорил Жан-Клод... «А вот Миро1»,— откликался Энрике... «Если учесть, сколько вы вина выпили, вам скоро Мона Лиза привидится,— заметил Гаспар.— Вот уж поистине на-Лиза-лись». Я стала жить сегодняшним днем, стараясь не думать о приближавшейся страшной минуте. Жан-Клод снова со мной, все нужней мне его руки, его кожа — жесткая на груди, нежная на ногах, запах его тела, незабываемый запах первого моего мужчины. Его тепло согревало меня, я погружалась в него, я не чувствовала времени — только бились в такт наши сердца. Ночами, лежа без сна, я пыталась унять тревогу, говорила себе и сама почти верила, что обязательно найдется какая-нибудь причина, Жан-Клода не отправят опять туда, его освободят—ведь может случиться, что он окажется нужнее на какой-нибудь организационной работе в тылу (...он ведь знает языки...). А утром, проснувшись, я видела его обнаженное тело, он лежал тут, рядом, и это было чудом, как тогда, в ту ночь, когда я покорилась впервые его бурной страсти, когда стала женщиной. Но грозный день настал; я сразу почувствовала—опасность близка. Что-то слишком уж хмурится Энрике, слишком внимателен ко мне Гаспар. Они вернулись из Кастельона в полдень, привезли целую кучу вещей. На пляж не пошли. Шерстяные чулки купили — а здесь такая жара,— белье, еще что-то. Стали хвастаться, что отыскали в одной аптеке зубные щетки, прекрасные, «в сто раз лучше, чем госпитальные», а еще — четыре куска мыла «Душистое сено», уцелевшие с довоенных времен. Жан- Клод радовался их покупкам, я стала злиться — конечно, они купили все это для него. Я пристально поглядела в лицо Жан-Клоду. Он не вынес моего взгляда, отвернулся, высунулся в окно. «Когда?» — спросила я наконец. «Завтра».— «Завтра?» — «Да».— «Ты едешь снова туда?» — «Да».— «И они тоже?..» — «Да. Все трое. Сначала поедем в Альбасете, там наш штаб. А оттуда...» — «А оттуда?» — «Ну, вернут в часть».— «Не понимаю».— «Драться будем. Наверное, на передовую отправят, там видно будет...» — «Этого не может быть,— сказала я,— не может быть, не может, не 1 Миро, Хоан — испанский живописец, график, скульптор и керамист. Автор керамических панно «Стена Луны» и «Стена Солнца» перед домом ЮНЕСКО в Париже, медали памяти Пикассо. 174

может». Я повторяла «не может быть», словно заклятие, я хотела спастись, не в силах поверить, не в силах смириться. «Не может быть»,— твердила я, а все было уже решено; «не может быть», а смерть стояла у порога; «не может быть»... приговор подписан, а подсудимый все еще надеется на милосердие судей. «Не может быть, не может быть». Я разразилась вдруг потоком слов, бесполезных, ненужных, бессмысленных: «Ты выполнил свой долг, твоя совесть чиста; ты же был там, ты ранен, пролил кровь ради Идеи; ты не испанец; ты приехал сюда по своей воле; вернемся в Париж; там — твое истинное дело; работа, прерванная на полуслове, перевод Пруденция, ты создан для умственного труда, ты — интеллигент, а не солдат. Заяви по начальству, что хочешь уехать; тебя обязаны отпустить; я поговорю с Ивонной Робер, она поймет; у тебя здоровье не такое, как у Гаспара или у кубинца Энрике; не может быть, не может быть...» Жан-Клод прервал меня: «Те, кто вступил в Интернациональную бригаду, обещали драться до конца войны».— «А когда будет конец войны?» — «Chi lo sá?1 Может быть, очень скоро. Ou ce sera peut-étre assez long»1 2. Говорить больше было нечего, я только плакала; мой любимый надел свою старую военную гимнастерку. Сели ужинать; могло бы быть весело — ловкий Гаспар постоянно умудрялся раздобыть такое, что, кроме него, никто бы не мог достать, на этот раз он явился с четырьмя бутылками «кодорниу», каталонского шампанского, настоящего французского шампанского нет, сказал он, что ж... á la guerre comme á la guerre3, но ужин прошел почти в полном молчании, я упорно не хотела разговаривать, на лице моем застыло выражение мучительной боли, я сдалась, я вышла из игры, отказалась от всякой борьбы, ибо свыше человеческих сил оказалась ноша, что свалилась на мои плечи. Только что возродилась наша близость, и вот — все разрушено, кто-то третий, непрошеный, вторгся неожиданно, встал между нами. И этот третий — не человек, не женщина, подобная мне, о, тогда я бросилась бы в бой яростно, но нет ни соперницы, ни особо сложившихся обстоятельств, и тут я сумела бы победить, то страшное, что встало между нами, неосязаемо, неуязвимо, неразрушимо, оно не имеет ни плоти, ни образа. Это страшное зовется Идея. Невидимая, почти абстрактная сила отнимает у меня единственное, что я люблю в этом мире... Потом 1 Кто знает? (итал.) 2 А может быть, совсем нескоро... (франц.) 3 На войне как на войне (франц.). 175

наступила ночь—ночь отчаяния и яростной страсти, в последний раз пыталась я остановить время, но стоны наслаждения переходили в сдавленные рыдания. На рассвете мы простились. Возле военной машины стояли Гаспар и Энрике. Я не стала при свете дня целовать Жан-Клода — мы простились раньше, когда светало. Он потрепал меня по щеке, как ребенка, и сел в машину. «Прощай». Еще раз—«прощай», и еще... Облако пыли на дороге. И вот я одна. Невыразимый ужас вдруг охватил меня. Я боялась этой внезапно ставшей мне чужой земли, войны, самолетов, которые каждую минуту могут появиться на горизонте; боялась людей в повязках, в гипсе, в шинах, с костылями и палками, что ползали по пдбережью в надежде на выздоровление. Сама того не заметив, я спустилась в Царство теней, тени окружают меня со всех сторон. Бежать, бежать отсюда, как можно скорее... И я сбежала: бесконечно долго тащился поезд по побережью, останавливался, снова полз. Больше чем через тридцать часов вошел он, наконец, в туннель Порт-Бу; вместо плаката с кенгуру висел теперь другой: мертвый ребенок, а над ним надпись— «Защищайте Мадрид»... Поезд шел сквозь ночь, а потом я вышла на свет — la mer, la тег, toujours recommencée... В Сервере жили люди — спокойные, веселые, безмятежные, смотреть на них было невыносимо. Сервер, Цербер — страж царства мертвых. Но как знать, где царство мертвых — осталось ли позади или вот оно, перед моими глазами. Там жили надеждой. Здесь никто не надеется, здесь играют в мяч, да подливают ледяную воду в рюмку с анисовым ликером,