Лицом вниз. Антология греческой прозы XIX века - Александрос Пападиамандис

зима, деревья стояли голые, да и он, вероятно, что-то заподозрил, поэтому, испугавшись, развернулся на середине моста и побежал обратно. Я бросился ему вдогонку со всех ног, но он оказался быстрее. Два раза я в него выстрелил, два раза этот сукин сын ответил на мой выстрел. «Ничего, ничего, — подумал я, — куда бы ты ни убежал, все равно снова пойдешь здесь!»

А! Вот она та самая кровь, про которую рассказывал матери мой несчастный брат, мол, она повстречалась убийце на пути, и он испугался и повернул назад, оставив работу! Мои волосы встали дыбом. Я дрожал, словно осенний лист, и еле сдерживал свои чувства!

Турок продолжал:

— Прошло две недели, и все эти дни я поджидал его в засаде. Тогда как раз началась война. Местный каймакам перекрыл железную дорогу в районе Люлебургаза и распорядился отступать в Город. Я же не двинулся с места. Еще одна ночь, и меня бы точно убили русские. Но Аллах спас меня и послал человека, которого я ждал.

Холодный пот градом лился с моего лба. Помню, я два раза порывался схватить его за горло, чтобы задушить готовое вырваться признание. Но ужас сковал меня. И хотя все мое нутро ходило ходуном, снаружи я оставался недвижим, словно меня разбил паралич.

Турок продолжал:

— В этот раз я хорошо спрятался. И чтобы почтарь ничего не заподозрил, позволил ему перейти мост. И как только увидал, что он спустился на берег выпить воды, то подождал еще маленько, чтобы не нарушить обещания, которое я дал мельнику… И уже потом выстрелил…

— Ах ты, ничтожество! Ты убил моего брата!

В этот момент в саду послышался слабый шум, и я различил голос моего младшего брата, кричавшего:

— Он тут! Он спит внутри!

Пламя факелов и свечей кроваво осветило стену, покрытую плющом, и в дверях беседки заблестели мечи и ружья. Это были жандармы! Дверь с грохотом отворилась, и первым вошел мой брат.

— Хватайте его! — закричал он. — Вот он убийца! Он убил Хараламбиса, сына Митакоса! Он убил парня из нашей деревни у меня на глазах!

Комната наполнилась сторожами, пожарными и жандармами. Кямиль оставался недвижим и позволил себя арестовать без всякого сопротивления. Через толпу ко мне пробился возглавлявший их офицер и воскликнул: «Что за совпадение! Что за странное совпадение привело вас в дом убийцы?»

И тут я его узнал. Мы познакомились в Министерстве полиции. Он знал детали нашего дела и был вознагражден за каждую попытку помочь нам. Я отвел его в сторону и рассказал, что это Кямиль, смотревший на нас холодным и безучастным взглядом, убил моего брата, так как принял его за убийцу своего побратима; а сегодня он зарезал того самого злодея, почтаря, которого разыскивала полиция и которого он, помешавшись, счел преследовавшей его демонической силой. Инспектор сочувствующе пожал мне руку и увел арестованного. На следующее утро по моей настоятельной просьбе матушка покинула этот ужасный дом и отправилась прямиком в нашу деревню. Ей незачем было знать правду…

Прошло три года с той ночи, и вот я вновь оказался в нашей деревне, первый раз за столько лет. Много новых несчастий в некоторой степени застили то старое преступление. Но чем ближе я подходил к дому, тем больше оживали воспоминания о той печальной истории. Моя повозка проехала мимо полуразрушенного, покинутого дома. Любой другой ощутил бы лирическую тоску, если бы, вернувшись после долгого отсутствия, почувствовал, как мертвая тишина разлита там, где когда-то жили радостной и беззаботной жизнью, если бы увидел, что на месте благоденствия и довольства ныне царит разруха и запустение.

На меня же затворенные окна, разрушенные стены, заросший травой двор, неогороженный и заброшенный сад произвели радостное впечатление. Мне кажется, я бы огорчился, если бы этот дом продолжал процветать. Ведь он когда-то принадлежал Митакосу, отцу Ламбиса, бывшего почтаря. И я не могу не винить этого почтаря в смерти брата. Настоящий же убийца на моих глазах лишился рассудка, во время первого же допроса, осознав, в чье сердце попала пуля, предназначавшаяся убийце его названого брата. И под этот выстрел, сделанный ради слепой мести, виновный сын Митакоса с безбожным коварством подставил грудь моего бедного брата, что имел несчастье походить на него не только статью, но и рабочей одеждой. Теперь уже достоверно известно: именно поэтому он убедил доверчивого юношу занять свое место. Мало того, как мы узнали позже, почтарь был настолько уверен в успехе своего коварного плана, что даже предсказывал точное время смерти моего брата!

Когда я подъехал к родному дому, то с удивлением увидел, как из двора выходит оборванный, босой дервиш и бежит отворять дверь повозки.

— Аман, султаним! Кокона бильмесин!

По моему телу от ужаса пробежала дрожь. Это были единственные слова, которые прокричал Кямиль в конце суда, помешавшись рассудком и упав без сознания мне в ноги! «Заклинаю тебя Аллахом, мой султан, не говори ничего барыне!»

Мерзкий звук его голоса, как будто исходящий из глубин могилы, а не из человеческих уст, так взбудоражил мои нервы, что, когда я бросился в объятия бегущей навстречу матери, мою душу наполнило странное чувство, смесь отвращения и жалости.

Так я вошел во двор, повернувшись спиной к этому мерзавцу, следовавшему за мной.

Дверь в сад с другой стороны нашего дома была открыта. Там все еще цвела яблоня, в тени которой мы когда-то весело играли с братьями. Но там больше не было слышно звонких голосов, нашего детского смеха. Теперь здесь царила мертвая тишина, и на святость места указывал белый каменный крест, перед которым постоянно горела лампадка. Там ныне покоится мой горько оплаканный брат. Туда я в слезах направил свои шаги. Его могилу украшали прекрасные розы, красивейшие из цветов. Некогда наш сад выглядел неухоженным. Теперь же он был полон цветов, начавших разрастаться на могиле Христакиса и заполонивших весь сад вплоть до самого дальнего уголка.

— За ними ухаживает бедный Кямиль, — печально прошептала матушка.

По мне вновь пробежала дрожь. И, повернувшись к нему, я произнес дрожащим голосом:

— Я приказываю тебе: не смей больше переступать порог этого дома!

— Ох, бедняжка! — вскрикнула моя мать с невыразимой болью. — И кому ты это говоришь, сынок? Горемыка более не говорит и не слышит. Он совсем потерял рассудок!

Кямиль смотрел неподвижным и мутным взором куда-то вдаль и был похож на человека, который не понимает, что происходит вокруг. На голове он носил сикке[66] с зеленой лентой, делавшее его до нелепого высоким. На его тощем теле мешком висел кафтан ордена, к