Земной странник - Жюльен Грин

учил отличать дорогие издания от обычных; постепенно мне стали нравиться хорошая бумага, украшенные орнаментом переплеты, детали их оформления. Через полчаса дядя, как правило, доставал из кармана заметки собственного сочинения и зачитывал мне фрагменты. Чаще всего это были длинные, странные размышления о том, что он называл религиозным безумием, и переводы французских стихов, где речь шла о земном отчаянии и безучастности неба. Я молча слушал резкие, богохульные насмешки, вызывавшие во мне оторопь, ибо я был человеком верующим, однако дядя, казалось, не замечал, что все это мне не нравится, и с гордым видом продолжал чтение. Порой он останавливался, желая пояснить, что это лишь разрозненные фрагменты серьезного сочинения, которое он собирается со временем довершить. Я словно бы видел, как тетушка по всей комнате собирает клочки бумаги, исписанные кощунственными словами, и ранним утром бросает все это в огонь, пока дядя еще не вышел из спальни.

Капитан с нами за стол уже не садился. Я узнал, что он посещает ресторан, который держала семья католиков и где подавали вино, разбавленное водой. Он больше не будил меня по утрам, и постепенно мне удалось почти забыть о его присутствии в доме.

Прошел месяц с кончины тетушки, когда я вдруг получил записку с посыльным. В ней содержалось всего две строчки, написанных незнакомым мне почерком: «Я счастливо жил в доме дочери. Теперь мне лучше уйти, нежели оставаться в доме твоего дяди. Передай ему это».

Дяде я ничего не сказал, казалось, он и не вспоминает о капитане. Он ни разу не удивился, что того нигде нет. Записку я положил в одну из книг.

Так я прожил еще год, почти в полном одиночестве, если не считать коротких встреч с дядей. Тот ни с кем, кроме меня, не виделся, и понемногу, благодаря нашему соседству и разговорам, мне передались некоторые свойства его натуры: тоска, дикость. Я уже говорил, что школу не посещал, поскольку и на этот счет у дяди были свои теории. Почти все время я оставался дома. Городок, в котором мы жили, казался мне нисколько не примечательным, вероятно, потому, что я не мог понять его красоты и не имел возможности сравнить с другими местами. Весь мир ограничивался тенистыми площадями возле заброшенной гавани. Я начинал подозревать, что жизнь может быть и не столь скучной, должно существовать что-то еще; часто вспоминал эпитафию, сочиненную дядей, и все это странным образом меня волновало. Мне чудилось, что в некотором роде я тоже пребываю в тени дерев, меж тайн, и чем больше утверждался я в этой мысли, тем сильнее печалился.

Вскоре мне должно было исполниться шестнадцать, и тревога моя все росла. Дядины речи казались нелепыми, я с ужасом смотрел, как он вытаскивает из карманов клочки бумаги, дабы в очередной раз мне что-то поведать. Много размышляя, я чувствовал силы опровергнуть все высказывания этого человечка, постаревшего раньше времени, и мучился от нетерпения, выслушивая его доклады. Дабы как-то отстраниться, я принялся подолгу гулять. Чаще всего я ходил к окраине города, минуя парки, до самого порта, куда больше никто не наведывался. Там я видел одни и те же рыболовецкие судна, качавшиеся на беспокойных волнах, слушал мерное поскрипывание привязных тросов. Я садился на каменную скамью в тени стены, увенчанной мелким кустарником, и смотрел сквозь мачты на движения вод под небом. Множество вопросов занимало мой ум. Я спрашивал себя, что со мной станется, куда приведет меня тяга к чтению и одиночеству, чем мне заняться, если дядя умрет, избавив меня от тягостного присутствия? Я знал, что состояние его невелико и он приютил меня против воли; я испытывал своего рода признательность, но это было словно по принуждению и сильно меня тяготило. Мне вспоминались слова, сказанные много лет назад одним английским священником. Он беседовал с тетушкой и, гладя меня по волосам, произнес: «Доверьте его нам. Ему понравится богословие, вам ведь известно, — добавил он, улыбаясь, — мы занимаемся самыми благими делами». Эти слова показались мне особенно ласковыми, хотя мне было так мало лет, что я едва мог их понять; они и теперь обладали для меня какими-то невыразимыми чарами.

Как-то раз, вернувшись с прогулки, я получил еще одну записку от капитана. «Зайди проведать меня нынешним вечером, — писал он, — мне надо тебе кое-что сообщить». Далее он указывал название улицы на другом конце города. Я пошел его навестить. Капитан жил в комнате на втором этаже небольшого дома, выкрашенного в серый цвет, фасад весь порос плющом и девичьим виноградом. Комната оказалась довольно просторной, из мебели там стояли кровать с балдахином, деревянный стул и стол круглой формы, похожий на тот, что был в библиотеке у дяди. На этом столе я узнал свою Библию, лежавшую возле лампы. Второй стул стоял в углу на балконе, отделенном от комнаты обычной стеклянной створкой. Там-то я и нашел капитана, придя с визитом.

Я был рад снова увидеться, хотя не так уж его любил. Он был вспыльчив, и его властный тон мне не нравился. Но, по крайней мере, взгляд его не выражал тревоги, столь свойственной дяде. Завидев меня, он подошел и в порыве заговорил, широким жестом обводя комнату: «Видишь, какое жилище. Плачу по пять долларов в месяц кузине Миддлтон, чтоб иметь право называть это своей комнатой». Он перевел дух и продолжил: «Еще десять долларов отдаю трактирщику. Через три года от моих сбережений ничего не останется, но, надеюсь, меня призовут до того срока».

Я не нашелся, что ему на это ответить, и пытался подобрать правильные слова, когда он взял меня за руку и спросил: «Ну а ты? По-прежнему живешь с дядей?» Я почувствовал, что краснею, и еле слышно вымолвил: «Да». Старик смотрел на меня, не отпуская руку; никогда не ощущал я столь жесткого ледяного взгляда. «Послушай, — сказал он наконец, — если хочешь оставить дом дяди, я тебе помогу. Проведешь три года в университете Фэрфакса, где я учился. Хочешь?» Изумленный, я продолжал молчать. Он немного подождал, потом, не давая больше подумать, порывисто заключил: «Полагаю, что ты согласен».

Капитан протянул мне свернутые в небольшой рулон и перевязанные бечевкой банкноты. «Этого, — пояснил он, — тебе хватит на год. Сядешь на утренний поезд, взяв только необходимое. Кажется, моя дочь снабдила тебя всем, что потребуется. Другого ничего не бери». Он с силой сжал мои пальцы, поскольку я все еще держал деньги в раскрытой ладони, потом дружески похлопал по плечу, пытаясь улыбнуться, и подвел к двери. Я вышел.

Я шел по